— Отставить! — кричал офицер и, подбежав, с размаху ударял его по толстой щеке. — Что же ты, темнота, правую ногу от левой не отличишь? Шкуру с тебя спущу, а ходить научу. Повторить!

Карабед трусцой бежал к строю, снова по окрику офицера срывался, бежал к нему, снова топал не той ногой, какой следует, и незамедлительно получал новую затрещину.

Дашнакские солдаты, разбившись на группы, шли друг на друга, стена стеной. В воздухе сверкали клинки, сталь штыков слепила глаза, а бешеная ружейная пальба рвала уши. Иногда на площадку выкатывали чудовища на колесах, которые называли ручными и станковыми пулеметами, а то и пушку, лающую с воем. Мы тряслись от страха, когда санитары на носилках выносили раненых. В первое время не знали, что все это понарошку.

Однажды после одного такого «боя», за которым вместе с нами наблюдал и Аво, произошел такой разговор.

— Дядя, а вы не по правилу воюете! — смело сказал Аво, подойдя к солдату, который, вытирая обильный пот со лба, присел отдохнуть.

— Не по правилу? — Солдат поднял голову, и тогда все увидели, что это был не кто иной, как наш бывший постоялец Карабед, которому частенько попадало от офицера.

— Эге, кого я вижу! Оанов щенок, — осклабился солдат. — Ну так что не по правилу, мальчик? — спросил он, продолжая вытирать с красного лица пот.

— А так, воюете без окопов и флешей.

— Флеши? — Карабед перестал вытирать пот. — Это что еще за флеши, что ты городишь, щенок?

— А обыкновенные. Багратионовы флеши.

Карабед даже привстал от удивления.

— Что ты выдумываешь, мальчик? Какие это Багратионовы флеши?

— Багратион — генерал был такой при Кутузове. Французов бил, — разъяснил, как маленькому, Аво.

На красном, еще не остывшем лице солдата промелькнуло подобие усмешки.

— Ты, дружок нас с багратионами не равняй. Мы не трусы, чтобы во флешах скрываться, бьемся с врагами вот так. — И он даже показал как: вытянувшись во весь рост, выпятив колесом грудь. — Лицом к лицу. Как подобает героям, — добавил он, спесиво подбоченясь.

Аво прыснул в кулак.

*

— Арсен, когда же делом займемся? — спросил меня однажды дед, хитро сощурив глаза.

Заниматься делом у деда означало работать в гончарной.

— Хоть завтра, дед.

— А как уроки?

— Ничего, дед.

— Отстал намного?

— Нет, дед, уже догоняю.

— А может, еще подождем с работой? Может, тебе налечь на уроки?

— Работа не мешает занятиям, дед. Я буду стараться.

— Ну, если так… Ты всегда был на этот счет молодцом.

И вот я снова в гончарной.

Скрипит колесо. Голова деда в цветном платке склонилась над станком. Его голос, отдаваясь в пустой посудине, гремит в ушах:

— Что такое человек без ремесла, юноша? Гнездо кукушки. В нем никогда не выводятся птенцы.

Я улыбаюсь, зная наперед, что дед не поскупится на слова, чтобы поносить бездельников. И дед действительно не жалеет ни красок, ни слов.

«Какой ты все-таки смешной, дед! Разве я не знаю, чего стоит человек без ремесла? Неужели ты хоть на минуту можешь подумать, что жизнь беспечной кукушки соблазнит твоего внука?»

Но дед говорил, и пещера гремела от его слов.

*

Карьера Аво кончилась. В своем сочинительстве он зашел так далеко, что однажды вздумал подшутить над своим хозяином — в его присутствии пропеть несколько куплетов из посвященной ему оровелы.

Вартазар не понимал и не принимал шуток, тем более от своих батраков.

Пораженный смелостью погонщика, он подъехал ближе, думая, что его не замечают. Но Аво отлично видел приближающегося к нему хозяина. Глядя на его высокую папаху, он задорно выкрикивал:

Жнут на ниве хлеб густой,

А у тебя амбар пустой.

Ага пришел в твой бедный дом,

Что пользы в том?

Погонщики замерли. Кто-то по привычке затянул «Я-о», но, увидев хозяина, от испуга свалился с ярма. А Аво как ни в чем не бывало пел, бросая в лицо Вартазару слова оровелы:

Кто грома ждет? Кто грому рад?

За громом вслед нагрянет град.

Ага пришел — знай наперед:

Ага не даст, но отберет.

Надо ли говорить, чем кончилась эта история!

С этого дня с тела Аво не сходили синяки.

Аво тщательно скрывал от деда и матери следы побоев. И где им было видеть их, когда он уходил на работу затемно и возвращался домой, когда все уже спали!

А я знал. Мне ли не знать о тех страданиях, которые терзали его ночью! По-прежнему мы спали с ним в одной постели.

— Аво, тебе больно, да? Очень больно? — шепчу я ему на ухо.

— Больно? Что ты выдумал?

— Но я вижу, что у тебя еще бред не прошел.

— Мне не больно, отвяжись!

Но однажды, вернувшись домой раньше обычного, он кинул в самый дальний угол избы кошелку, в которой брал еду в поле.

— Баста! Я вам больше не работник, — сказал Аво.

Было это вечером. Мы сидели возле очага за ужином. Ни мать, ни дед не обратили внимания на эти слова.

— Садись, садись, Аво-джан. Вовремя пришел. Поешь горяченького, — захлопотала мать.

— Спасибо, мама, я сыт, — ответил Аво, отстраняясь от полосы света, идущего от очага.

— Молодец Вартазар! Я вижу, он балует вас… — оторвавшись от еды, начал было, по обыкновению, подшучивать дед, но по какому-то наитию остановился на полуслове. И хотя брат находился на почтительном расстоянии от него и темнота скрывала следы жестоких побоев, дед, взглянув на него, потемнел.

Мать поставила чашку на край паласа — место, где обычно сидел Аво.

— Подсаживайся, бала-джан. Ешь, родимый, сегодня у нас хороший суп. С маслицем и картошкой.

Аво все дальше отодвигался от света. Казалось, он боялся, что вот-вот его накроют на самом ужасном и постыдном деле.

— И что это ты, право, выдумал: сыт! — увещевала мать, ничего не подозревая. — Кто в наши дни так добр, чтобы накормить чужого человека? Может, твой Вартазар? Прах ему на голову! От шиповника скорее можно ожидать урожая винограда, чем от него доброго дела. Садись, садись, бала, ешь, остынет!

Дед в сердцах бросил ложку, расплескав недоеденный суп.

— Какая ты надоедливая, сноха! И чего ты пристала! Что он, в гостях? Если говорит, что сыт, значит, чем-нибудь да попотчевали.

Суп Аво остался нетронутым, деда — недоеденным. Мать вздохнула, стала убирать посуду. Она все еще не догадывалась.

Утром, чуть свет, мать, по обыкновению, принялась будить Аво.

— Чего тебе, мама? — отозвался Аво.

— Как чего, бала? — продолжала мать трясти его за плечо. — Петухи уже третий раз кричат, вставай.

— Пусть