Авторитет и влияние Церкви все более слабели и в так называемой «народной массе». Современник тех событий, будущий митрополит Вениамин (Федченков) по этому поводу писал: «Мы [пастыри] перестали быть „соленою солью“ и поэтому не могли осолить и других». А старший современник владыки, епископ Благовещенский Иннокентий (Солодчин) еще более откровенно выражал эту мысль: «Вот жалуются, что народ не слушает наших проповедей и уходит из храма, не дожидаясь конца службы. Да ведь чего слушать-то? Мы питаем его манной кашей, а люди хотят уже взрослой твердой пищи». И в среде русского образованного общества, и в народной среде процессы в своей основе протекали похожие. Ощущение чего-то «финального» (или даже фатального) было общим. «Ах, как трудно, как трудно жить! Так трудно, что и умереть хочется!» — заявила императрица Александра Федоровна, впервые принимая отца Вениамина (Федченкова), ей совершенно до того неизвестного. Апокалипсические переживания, ожидания, неудовлетворенность, религиозные движения, поиск «праведников» свидетельствуют о том, что в обществе происходят серьезные, глубинные изменения, изменяется как сама жизнь, так и ее оценка со стороны современников. Пророчества о близившемся конце мира, появлявшиеся довольно часто в последние годы существования самодержавия, по мнению Н. А. Бердяева, «может быть, реально означали не приближение конца мира, а приближение конца старой императорской России».

Трудно точно обозначить время перехода человека от детства к взрослому состоянию, а от взрослого — к старости. Процесс этот, незаметный на первый взгляд, тем не менее осознается всеми. В истории каждого народа также есть определенное время, когда он вступает в «иной возраст», когда народ как бы становится «другим». Революционные катаклизмы являются лишь последней точкой, которая фиксирует конец давно шедших процессов. В России «фиксация» пришлась на 1905–1907 годы, вызвав к жизни не только бурный социальный протест, но и стимулировав развитие негативных, хулиганских в своей основе, асоциальных явлений, прежде всего — хулиганства, названного современниками полным отрицанием общественно-государственного порядка. Конечно, считать революцию главной причиной усиления хулиганских проявлений нельзя. Скорее, события 1905–1907 годов были своего рода импульсом для тех процессов, которые происходили и ранее, но «на глубине».

Старый мир с его традициями уходил в небытие, а на его место приходила неизвестность. Необразованный человек, вышедший за пределы своего «мира» и столкнувшийся с непонятной ему жизнью, с неясными для него ценностями и стереотипами, совершенно естественно воспринимал только то, что мог воспринять. Некритическое усвоение новых знаний, стремление быть похожим на тех, с кем его столкнула жизнь в городе, характеризовало поведение молодого человека, вышедшего в буквальном смысле «из другого мира». Столкновение с новым часто заканчивалось выступлением против старого. Выражением этого протеста, неосознанного, дикого, и стало явление хулиганства, ведь «сила весенних вод, — как образно выразился Е. Н. Трубецкой, — прямо пропорциональна количеству накопившегося за зиму снега». Неразвитость личности, или, используя слова С. Ю. Витте — «запоздание в развитии принципа индивидуальности, а следовательно, и сознания собственности и потребности гражданственности, а в том числе и гражданской свободы», — стала одной из главных причин первой революции, доказавшей, какая опасность заключается в «предоставленном самому себе» народе.

До поры русское образованное общество могло лишь наблюдать происходившие в стране события, не имея возможности деятельно влиять на ход социальных процессов. Но наиболее дальновидные из них уже тогда разглядели основную опасность, грозившую российской государственности. Речь идет о понятой авторами знаменитого сборника о русской интеллигенции «Вехи» трагедии отчуждения культурных слоев общества от народа. М. О. Гершензон писал: на Западе «нет той метафизической розни, как у нас, или, по крайней мере, ее нет в такой степени, потому что нет глубокого качественного различия между строем простолюдина и барина. Между нами и нашим народом — иная рознь. Мы для него — не грабители, как свой брат, деревенский кулак; мы для него даже не просто чужие, как турок или француз: он видит наше человеческое и именно русское обличие, но не чувствует в нас человеческой души, и потому он ненавидит нас страстно, вероятно, с бессознательным мистическим ужасом, тем глубже ненавидит, что мы свои».

Русские народные сказки о барине и мужике могут служить доказательством заявленной М. О. Гершензоном сентенции (тем более что интеллигента в народной среде традиционно воспринимали как барина). Ранние прозрения — привилегия избранных. Большинство русских интеллигентов, как «богоискателей», так и всех остальных (от агностиков до воинствующих безбожников), встретили «Вехи» в штыки, проверив верность прозвучавшего пророчества через несколько лет, уже после падения царской власти. М. О. Гершензон, говоря о непроходимой метафизической пропасти, разделявшей русский народ на две несоединимые части, не ошибся. Православная церковь — единственная реальная надклассовая сила — тоже не могла быть мостом над пропастью, опираясь «не на самое себя, не на свою паству, а на городового!».

То, что Церковь в то время пользовалась государственной поддержкой, являясь «первенствующей и господствующей» в империи, не облегчало, а, наоборот, затрудняло ее существование. Чем она могла ответить на насущные требования жизни, особенно после того, как 17 апреля 1905 года Николай II подписал указ «Об укреплении начал веротерпимости»? Ничем. Церковь, которая по большому счету и воспитывала народ, все больше не соответствовала тем задачам, которые ставила перед ней стремительно менявшаяся российская действительность. «Мы становились „требоисполнителями“, — писал о тех годах митрополит Вениамин (Федченков), — а не горящими светильниками. Не помню, чтобы от нас загорелись души…» Таких высказываний можно привести множество.

Не разбирая вопрос о «виновности» Церкви, среди пастырей которой было мало «светильников», стоит все-таки отметить, что она была в принципе несамостоятельна, никогда не имела собственной социальной политики, не смела высказывать собственные суждения «о мире и человеке», в конце концов превратившись в ведомство православного исповедания. Ведь были и «светочи», и святые (достаточно вспомнить старцев Оптиной пустыни и отца Иоанна Кронштадтского), но не они, а «требоисполнители» играли главную роль в церковно-политической жизни тех лет. Общая усредненность, «теплохладность» характеризовали православное священство в целом. Еще в самом начале XX века, на заседаниях религиозно-философских собраний В. В. Розанов заметил, что «если храм обернут ко мне так официально, то пусть уже не взыщут, что и я его не держу у себя около сердца, у себя за пазухой. Я ему не тепел, и он мне не тепел».

В подобных условиях каждый, кто горел «огнем огненным», был «факелом горящим», воспринимался прежде всего в самой церковной среде как явление неординарное, выдающееся. Такой человек неминуемо становился центром притяжения для многих «ищущих и растерявшихся». Цельность характера и сила духа воспринимались как Божий знак, тем более что этот цельный человек был плотью от плоти русского народа, мужиком. Его вера, его умение молиться и побеждать страсти, лечить и заговаривать кровь, предсказывать судьбу служили дополнительным доказательством его особой избранности. Так на исторической сцене появляется сибирский мужик Григорий Распутин.