В то злосчастное лето девяносто первого мы жили на своей даче, Овчинниковы – на своей. Это не одно и то же. У моего отца был невзрачный домик, без ворот с фотоэлементами и без охраны. Но самое печальное то, что он находился за тридевять земель от загородного дома Овчинниковых, и я скучала по подруге. Писала Насте письма, одно мрачнее другого. Она мне ответила лишь раз.

С увлечением расписывала развалины монастыря. Ей очень хотелось увидеть монахов в белых капюшонах, которые как-то привиделись их горничной. Настя звала в гости. Но это было невозможно. Мой отец соблюдал субординацию. Кто он, а кто Овчинников! Впрочем, отца мы почти не видели на даче в то лето. Стояли последние коммунистические деньки, и он, наверно, предчувствовал скорый конец.

А может, и нет. Человек ведь всегда надеется на лучшее. Мать тоже часто уезжала по делам, оставляла нас с сестрой вдвоем под присмотром соседей. Потом я догадалась, что это были за «дела». У моих родителей была огромная разница в возрасте, почти двадцать лет, и мать потихоньку от отца гуляла.

Дачная скука переходила всякие границы. Я не завела там подруг. Мне ни с кем никогда не было так интересно, как с Настей Овчинниковой. Я продолжала писать ей письма, скрашивая этим свой досуг, заполненный чтением одних и тех же книг, подготовкой сестренки в школу, нудным вязанием и еще более нудной рыбной ловлей.

Настя мне больше не отвечала, и я обиделась, перестала ей писать.

Как-то в начале августа я подслушала разговор двух рыбаков. Они говорили о Настином отце, но почему-то в прошедшем времени. Я помню, это ужасно меня напугало. Прибежала домой и с порога закричала: «Мама! Мама, что с Настей?»

Меня уже терзали дурные предчувствия. Не могла Настя ни с того ни с сего порвать со мной отношения. Не было никаких причин. А если уехала отдыхать на море, то обязательно бы сообщила. Значит, произошло что-то существенное в ее жизни, раз ей не до меня. Это я уже понимала своим детским умишком.

Оказывается, мама давно все знала, но скрывала, боялась за мою психику. Но и она не могла мне вразумительно ответить, жива моя подруга или нет. Официально сообщалось, что погибла вся семья председателя райисполкома, но нигде не упоминалась дочь Овчинникова, только жена и сын, будто Настя вообще никогда не существовала. Может, это делалось в целях ее безопасности?

Я тяжело переживала утрату, но вскоре трагедия моей собственной семьи сделала меня не чувствительной к боли.

Наступили славные дни путча. По московским улицам грохотали танки.

Гэкачеписты трясущимися руками пытались захватить власть. Дачный поселок вымер.

Отцы семейств, все как один, отбыли в город, чтобы занять исходные позиции, в страхе лишиться натруженных кресел, будто их задницы играли какую-то роль! Жены мелких партийных функционеров замерли в томительном ожидании. Они, конечно, грезили, что режим вернется, ведь все рушилось на глазах, а их мужья еще не сделали блестящих карьер! Дачные дети притихли.

Мама снова бросила нас с сестрой и умчалась в город, как я тогда наивно думала, чтобы поддержать отца в трудную минуту. С утра до ночи слушала радио. Понимала почти все. И почему-то была на стороне защитников Белого дома.

Может, назло всей этой дачной кодле?

ГКЧП скинули, компартию объявили вне закона, а мама все не возвращалась.

К нашей даче подъехала черная «Волга». Из нее вышел высокий мужчина в строгом костюме и галстуке, несмотря на жару.

«Мама дома?» – спросил он через калитку.

«Нет. Она уже шестой день в городе», – ответила я.

Он как-то странно усмехнулся. Мне не понравилось. И глаза у него были какие-то грязные, мутноватые.

«А что случилось?»

Я поняла, что это не простой визит, ведь все рухнуло, а дача-то у нас казенная.

Не убрав усмешки с лица, он сказал:

«Папа ваш, девочки, умер, а мама… Маму вашу мы попробуем найти».

«Волга» вскоре исчезла с проселочной дороги, а я еще долго не могла отойти от калитки, будто приросла. Сестренка тянула меня за руку, о чем-то спрашивала, капризничала,но все напрасно.

Сестренка почти не знала отца. Когда он возвращался с работы, она уже спала. В последние годы он уделял нам мало внимания. Но я помнила еще те счастливые времена, когда он работал в парткоме крупного завода. Тогда он меньше уставал и по выходным принадлежал семье. Водил меня в театры, на концерты в филармонию. Помню, как мы однажды с ним пришли в Парк культуры к самому открытию и катались совершенно одни на американских горках, и орали на весь парк наши любимые песни.

Я проревела всю ночь, а наутро приехала мама. Она забрала с дачи все необходимое и не забыла нас с сестрой.

«Где ты была все эти дни?» – попыталась выяснить я. «Не твое дело!» – грубо оборвала она. Мы навсегда распрощались с дачей, и я даже по-детски была рада, что не будет у меня больше таких скучных каникул.

В город подоспели к самым похоронам. Отец лежал в гробу какой-то искусственный. Я уже знала от матери, что он покончил жизнь самоубийством, выбросившись с четвертого этажа здания райкома партии.

До сих пор не верю в эту версию самоубийства. Отец никогда не был фанатиком и любил жизнь. Думаю, к этому причастны те тайны партийной ложи, в которые он был посвящен.

Не прошло и месяца после гибели отца, как в нашей квартире завелся «новый папа». Мой отчим был моложе матери лет на пять, работал официантом в ресторане, имел судимость и пел блатные песни под гитару. Из разговоров я поняла, что они с матерью знакомы больше года. Вот с кем, оказывается, она провела тяжелые дни и ночи ГКЧП. Мама больше не заботилась о моей психике. Мы с сестрой ей вообще были уже не нужны. Она с удовольствием оставила бы нас на даче на осень и на зиму, если бы дачу не отняли.

Отчим принадлежал к той разновидности самцов, которые не успокаиваются на достигнутом и, трахая мать, не брезгуют и малолетней дочкой на десерт. Это случилось в ноябре. Мне только исполнилось тринадцать. Я болела ангиной. Мать ушла на работу, сестра в школу. Отчим работал во вторую смену. Он залез ко мне в постель со словами: «Я сейчас тебя подлечу!»

Матери я ничего не сказала. Наши отношения к тому времени не располагали к откровенности. Кроме всего прочего, в этом я видела своеобразный акт мести за отца. «Так тебе и надо!» – говорила я всякий раз, покорно ложась под официанта.

Неожиданно перед Новым годом пришла поздравительная открытка из Москвы (или с того света?). «Ты меня еще не забыла?» – спрашивала Настя. Ничего себе – забыла! Я прыгала от счастья в тот день! Ответила большим, подробным письмом, завязалась переписка. Вскоре я поняла, что Настя здорово изменилась, стала злая, недоверчивая, язвительная. Так ведь и я тоже изменилась. И моя жизнь была не сахар.

Наши школьные подруги не выдержали такого обилия желчи и сарказма, которыми изобиловали Настины письма, и перестали с ней переписываться. Я не могла себе позволить такую роскошь. Переписка с Настей и занятия в драмкружке были единственными отдушинами в моем тогдашнем существовании. Кроме того, мои письма не уступали Настиным. Я приняла вызов, и неизвестно, кто еще вышел бы победителем в этом соревновании беспредельного цинизма, если бы связь не оборвалась так же внезапно, как тем скучным летом на даче. Я опять ничего не понимала. Посылала одно письмо за другим – ни ответа, ни привета.