– Как давно ты понял?

– Недавно. После того, как Марго… Мне следовало бы раньше поговорить с ней откровенно, глядишь, и жива бы осталась.

– Быть может, – Артем не стал спорить.

Ему вообще не хотелось гадать о том, что могло бы произойти.

– Осталась бы… ты ведь не собирался ограничиться только ею. – Васька тронул бечеву мизинцем, осторожно, словно опасаясь, что она оживет. – Что там по плану? Софья? Потом Толик… он ко мне приходил.

– Сдать собирался, – новость эта удивления не вызвала.

– Да. Машка тоже?

– Она бы убила его… а потом самоубийство, – записку Машкину он положил на стол. – Сломалась под гнетом обстоятельств.

– Думаешь, в это поверили бы?

– Почему нет, – Артем пожал плечами. – По моему опыту люди верят и в куда более нелепые вещи…

Быть может, Васька прав. И у него ничего не получилось бы, но он хотя бы попытался.

Наверное, в этом и есть высший смысл – пытаться жить. День за днем и год за годом.

– Молчишь? – Васька посмотрел на часы. – Скоро за тобой приедут…

– Все началось… все началось с моей мамаши… она была абсолютно чокнутой…

Это сумасшествие, как любое безумие, началось исподволь. С чего? С развода, который грянул нежданно? С попытки найти утешение в церкви? Или еще раньше, с длинных юбок и платков, которые мама повязывала по самые глаза. Артемке все казалось, что платки эти слишком тугие, что сжимают они мамину голову.

– Господь смотрит на тебя! – приговаривала она, широко крестясь, и Артемку заставляла. Креститься. Молиться. Стоять на коленях.

Из дома исчез телевизор, а следом и книги, кроме тех, которые ей давали в церкви. Мамины подруги сменились женщинами в таких же, как у матери, серых платьях и тугих платках. Они говорили о боге и заставляли Артемку читать тонкие книжицы, в которых было написано вновь же о боге.

– Ты должен много молиться, чтобы искупить все грехи, – наставляла мать.

Помимо молитвы, был пост.

Он все длился и длился.

Поход на богомолье.

И возвращение.

Иконы, которых становилось все больше.

Запах ладана и воска.

Однажды в квартиру, пропахшую молитвой и постом, заглянула женщина. Немолодая, некрасивая, с крючковатым носом и яркими напомаженными губами.

– Дура, – громко сказала она матери. – Свою жизнь угробила и мальчишку мучишь?

– Я не мучаю, – мать отвечала тихо и на женщину старалась не смотреть.

Грешна та была. В платье вырядилась яркое. И туфли надела на каблуке.

– Господь милосерден. Он простит нас за грехи наши…

– Какие у него грехи? – возмутилась женщина и, покачав головой, велела: – Собирайся, Артемка. У меня поживешь. Глядишь, у мамаши твоей в голове и прояснится.

– Нет, – так же тихо ответила мать. – Его место здесь, рядом со мной.

А Артемка вдруг ясно осознал, что она безумна и что если он останется рядом с ней, то и сам сойдет с ума.

– Я… я поеду, – это далось ему нелегко.

– Дьявол искушает тебя…

Вещей у него было немного. Пара рубашек, брюки, ботинки. Все серое, будто запыленное, и старое донельзя. Артемка складывал вещи, а мать стояла, смотрела, скрестив руки на груди, тиха и смиренна.

– Господь тебя проклянет! – сказала она на прощанье.

– Не слушай ее, – хмыкнула женщина и сумочку открыла, ярко-красную, лаковую. – Делать богу больше нечего, кроме как всяких мальчишек проклинать…

На сердце сразу стало легче.

– Бог, он…

– Забудь о Боге, Артем… Нет, это я неправильно выразилась, – из сумочки появилась пачка сигарет и зажигалка. – Помни, конечно… вера, она у всех своя… но фанатизм от веры далек.

– А вы?

– Твоя бабка… не помнишь? Мы с Анри приезжали, когда ты был маленьким. Тогда у твоей мамаши с головой порядок был… уж извини, что долго не появлялась…

Ее звали Людмила. Ей было слегка за шестьдесят, и последние двенадцать лет она провела во Франции. Но супруг умер, а Мила вернулась.

– А что мне там делать? – говорила она. – Тоска невероятнейшая…

Она была особенной. Жарила по утрам тонкие блинчики. Или вот яичницу. Или тосты, которые натирала чесноком, а поверх клала тонкий кусок сливочного сыра. Она носила яркие платья и яркие же сумочки, красилась и курила на кухне, забросив ногу за ногу. Она заставила вернуться в школу. И сама занималась, подтягивая Артема по программе, повторяя:

– У тебя, дорогой, главное наследство – это твои мозги…

Несколько раз приходили люди в сером, пытаясь вразумить бабку, но та не открывала дверь. А когда люди проявили особую настойчивость, у двери появился милицейский патруль.

У старухи было много знакомых. И наверное, их хватило, чтобы довести до нежеланных гостей простую истину: Артема она не вернет. Впрочем, позже, повзрослев, он и сам осознает, что нужен был не он, а квартира, которую занимала матушка.

С ней он повидался вновь после смерти Милы. Та ушла тихо, во сне. Артем с удивлением понял, что без нее жизнь потеряла краски. Он физически не способен был более находиться в ее квартирке, видеть ее вещи, обонять запахи, связанные с нею: духов и сигаретного дыма.

Он вдруг понял, что остался один. И вспомнил о матери.

Встретила она его без особой радости, сказав:

– Господь видит твою душу.

– Конечно, мама… я принес тебе еды…

Еду она взяла. Не для себя – для бедных. Сама она сидела на хлебе и воде, потому что шел очередной пост. Мать выглядела… старой. Блеклой. И совершенно счастливой в своем затворничестве. Она говорила и говорила, о Боге, о грехах, о воздаянии, о том, что у Артема есть шанс. А он, сидя на старой кухоньке, чувствовал, как давят стены.

Бог есть? Следит? Пускай следит за матерью, а Артем…

– Я в университет поступать собираюсь, – ему хотелось, чтобы она обрадовалась, а мать лишь покачала головой. Лишние знания развращают душу. Лишние мысли опасны. Артему нужно покаяться… и избавиться от грешного имущества, поскольку… Об этом говорила уже не мать, но женщины и мужчины, одинаково безликие, заполнившие вдруг ее квартиру. Они трогали Артема, шептали о его грехах. И в какой-то момент он понял, что они все здесь безумны. Сбежал.

Он поступил в университет. И переехал, сняв каморку в старом доме, в бабкиной квартире жить не мог. Сдал, и наверное, это тоже было странно, но…

Учиться ему нравилось.

Быть может, в его жизни все бы сложилось не так и плохо, если бы не Анна. Она обманула. Дразнила.