– Отец мой… отец мой… Всему свое время. Вы уже однажды получили право на мою исповедь.

– В которой оказалось много белых пятен, – сказал аббат.

– Настанет время – и пятна заполнятся…

Аббат избегал поворачивать голову влево, где за решеткой был виден профиль собеседницы, а старался смотреть прямо перед собой.

– Что же касается тайны исповеди, – сказал вкрадчивый голос, от которого у аббата волосы на затылке встали дыбом, – то только три профессиональные тайны с точки зрения канонического права являются безусловными. Это врачебная тайна, адвокатская тайна и тайна исповеди. Она не терпит никаких исключений, а нарушившему ее грозит отлучение от церкви. Перечитайте кодекс канонического права, отец мой.

«Да, – подумал аббат. – Исповедник, нарушивший священную тайну, подлежит отлучению latae sententiae[68], утверждаемому апостольским судом». Канон 1388. Для французского же закона единственным исключением была исповедь о преступлении, совершенном в отношении ребенка младше пятнадцати лет. Кроме таких случаев священник мог исповедовать убийцу, но должен был хранить тайну исповеди. Но насколько мучительным и унизительным это оказывается для исповедника, который разрывается между соблюдением тайны и собственной моралью, не интересует никого – ни Бога, ни людей.

«Душа человеческая – бездонный колодец, – думал аббат, – куда священник должен погружаться один, сам себя обрекая на встречу с бесчисленными грехами человечества, которое, вместо пути мудрости, давно уже избрало себе дорогу безумия, мрака и резни».

– Я мог бы рассказать тому полицейскому все, что знаю, но что не входит в тайну исповеди, – заметил он.

Мысли его вернулись к той ночи, когда полицейский позвонил в дверь аббатства и когда они вместе потом прочесывали лес.

– Но вы этого не сделали…

– Нет.

– Почему?

Отец Адриэль искал подходящий ответ, сознавая, что из исповедника превратился в исповедуемого.

– Потому что вы попросили у меня защиты.

– Нет, отец мой… Потому что вы боялись последствий.

– Я ничего не боюсь.

Но из его голоса вдруг исчезла уверенность. Он уже был не пастырем, как ему и полагалось быть, а, скорее, овцой, которая отбилась от стада и чувствует близость хищника, совсем как овечка месье Сегена.

– Ну, конечно, вы боитесь. Я отсюда чувствую ваш страх…

За решеткой фыркнули. Под священническим платьем аббат почувствовал, как все тело покрылось мурашками.

Его мысли пытались выскользнуть из этой деревянной клетки, но только метались, не находя выхода, как птица, случайно залетевшая в дом.

– Если бы не было той тайны, вы пребывали бы в ранге надоедливого свидетеля, отец мой, – прошелестел голос почти у его самого уха.

Аббат ощутил, как у него под бородой ходуном заходил кадык.

Замечание таило в себе угрозу, и он почувствовал, что весь взмок, хотя в аббатстве было прохладно.

– Я догадываюсь, что ваше желание предотвратить дальнейшие преступления вступает в противоречие с долгом священника, – продолжала она сладчайшим шепотом. – Но никакой связи между моими признаниями и этими преступлениями нет. Уверяю вас.

Но он уже понял, что не верит ни единому ее слову.

– Тогда зачем было давать этот список? И почему имена жертв стоят вначале?

– В этом списке есть и другие имена…

– И этих людей вы тоже собираетесь убить?

Он содрогнулся. И зачем он только это сказал? Но это было сильнее его.

– Я?

Вот черт, надо было помалкивать. Он прикусил нижнюю губу и задышал тяжело, как бык.

В нефе не было никого, кроме них. Он был бы рад, если бы кто-нибудь из братьев пришел менять свечи или вытирать пыль на хорах.

Он немедленно положил бы конец исповеди и быстро вышел бы из исповедальни.

Но никто не приходил, и в нефе не было никого, кроме них.

– О чем вы думаете, отец мой?

– Думаю, что я в вас ошибся.

– Вот как? И каким же образом?

– Вы не овца, вы – волк.

Тишина. Запах воска пополам с запахом страха. И дыхание двоих: один дышит с трудом, другая – спокойно. Скрипнула скамья, дама встала и подошла к разделявшей их решетке. Тонкий голосок еле слышно зашептал через поперечину, легкое дыхание коснулось его уха:

– А вы, отец мой, кто вы? Овца? Пастырь? Или волк?

– Дьявольщина! – сказала Циглер. – Сто семнадцать километров подземных галерей, которые он знает как свои пять пальцев. Он может быть где угодно…

– И, несомненно, мог выйти через любой из пятидесяти семи выходов, – заметил Ангард, который уже стал задыхаться на подъеме из пещеры: форму он явно не держал.

– А кто обычно сюда спускается? – спросила Ирен у проводника-спелеолога, который их сопровождал.

– Это легендарная сеть карстовых пещер и колодцев, одна из самых сложных на планете. Спелеологи съезжаются сюда со всего мира, чтобы в ней побывать. Здесь есть региональные спелеологические клубы, лесные школы, бывает и местная молодежь… Здесь устраивают что-то вроде инициаций для работников предприятий и подростков из социальных центров. Маршрутов здесь более пятидесяти. Большой классический маршрут – по пещере глубиной в триста пятьдесят восемь метров. Есть еще куча переходов из пещеры в пещеру и целая цепь пещер, соединенных в анфиладу. В общем, в трудностях недостатка нет… И вы правы: Жильдас хорошо знает всю сеть. Он может быть где угодно, и найти его невозможно… В две тысячи первом году двадцати спелеологам понадобилось двадцать два часа, чтобы пройти всю цепь пещер.

Сервас разглядывал черную дыру, видневшуюся в чаще среди окурков, бутылок и конфетных фантиков, и представлял себе десятки темных галерей, потаенные залы, колодцы, полные тьмы, стекающей с гор… И тут его вернул к действительности яркий свет налобных фонарей, и он вздрогнул. Как можно любить спускаться в черноту подземелья? Он понимал название одной из пещер: «Смертельная ненависть», оно было подобрано на редкость удачно. Тут затрещал приемник Ангарда.

– Да?

– Капитан, вам надо на это взглянуть…

– Что случилось? – спросил жандарм.

– Возле тотема целое собрание.

– А кто собрался?

– Уильям Герран и его ребята.

– И что делают?

– Пока ничего, но говорят, они хотят испортить праздник.