– Гляди, Сережа, чтобы августейший не объелся, – передал я по мыслесвязи. – Пусть отдохнет, выспится… А мне тут надо поболтать с милейшим господином де Мобрюком. Да! Вот еще! Вернется Сэнди, пошли его на ферму за барышнями и Деметриусом.

– «Ни сна, ни отдыха измученной душе», – печально процитировал д'Орбиньяк. – Бедный мальчик устал, а ты его еще куда – то ехать заставляешь!

– Мы все тут устали, – вздохнул я. – А девочки там за нас волнуются.

– Ладно, Капитан, что я, не понимаю, что ли… Иди разговаривай с этим, как его, Кретином де Гов-нюком… – отозвался Лис.

– Как там у вас говорят… Фильтруйте базар, товарищ Лисиченко? – прервал я своего невоспитанного друга и выключил связь.

– Ваше величество, прошу простить меня, но я вынужден временно оставить вас, – я наклонился, вспоминая полузабытые нормы придворного этикета. Филипп внимательно взглянул на меня и, чуть помедлив, благосклонно кивнул.

…Владелец замка был явно недоволен сменой декораций в его спальне. Он нервно расхаживал по клетушке, единственным убранством которой был пучок гнилой соломы в углу, и вполголоса ругался. Непонятно, считал ли он себя недостойным королевского номера, или же наоборот, но настроение у него было явно преотвратное. При звуке шагов он нервно вздрогнул, но, взяв себя в руки, подошел к решетке и смерил меня холодным взором.

– Итак, что вам угодно? – голос его прозвучал хрипло, но на суровом обветренном лице воина не отразилось ни тени страха.

– Я хочу поговорить с вами, – остановившись у клетки, ответил я.

– О чем?

– О том, каким образом в вашем подземелье оказался король Франции, – ровно проговорил я.

– Я не скажу вам ничего, – барон высокомерным жестом скрестил руки на груди. – Можете убить меня.

– Могу. Но не убью, – равнодушно заверил его я. – Не хотите говорить? Тогда слушайте. Ее величество королева, прекрасная Элеонора, что-то около месяца тому назад поручила вам совершить убийство.

Глаза барона Мобрюка заметно округлились, но он все еще молчал.

– Это произошло после того, как доверенный человек тайно доставил ей письмо из Англии, – продолжал я свою речь. – Мне неведомо, знаете ли вы, или нет, но письмо это было от короля Джона Плантаге-нета.

Барон вздрогнул. Теперь он уже во все глаза смотрел на меня. Я сыпал известными мне фактами, оставляя ему возможность усматривать между ними взаимосвязь:

– Вначале, очевидно, вы не решались совершить столь тяжелый грех, как убийство помазанника Божьего. Однако королеве удалось убедить вас. Речь шла о новом короле и о вашем месте подле него… Что вам предложила королева – пост сенешаля или что-то большее? – неожиданно в лоб спросил я. Лицо Кре-тьена Мобрюка передернулось.

– Я любил ее… – прошептал он. – Она предпочла мне этого молодого хлыща. – Плечи его поникли, он опустил глаза. Видимо, этому храброму и мужественному воину было сейчас нестерпимо стыдно за свой душевный порыв. Я внимательно посмотрел на него, и у меня в душе шевельнулось сочувствие: он поставил на карту все ради любви к женщине и проиграл… Это многое объясняло.

– Давно вы служите королеве? – спросил я.

– После возвращения из Палестины король послал меня охранять монастырь Марии Магдалины, в который бьыа заключена Элеонора… Тогда я впервые в жизни и увидел ее… – Кретьен вздохнул и опустил глаза. – Мне было запрещено говорить с ней, но в этой глуши, кроме нее, говорить было не с кем, и я преступил запрет. Она была невиновна! – неожиданно сильно и звучно произнес он, рубанув ладонью воздух. Барон понимал, что я, может быть, являюсь последним собеседником, которому можно все откровенно рассказать. Но в то же время он ни на миг не потерял чувства собственного достоинства, взгляд его был холоден и горд.

– Я готов положить голову на плаху в доказательство того, что королева невиновна! Однажды она попросила меня передать записку…

– Принцу Джону, естественно? – догадался я.

– Ему, – мрачно кивнул барон Мобрюк. – Дважды люди этого наглеца делали попытки освободить Элеонору и дважды они красовались на ветвях буков, росших вокруг монастыря. Деревья были отлично видны из окна ее кельи… – с какой-то странной интонацией добавил он. Я вопросительно приподнял бровь. Барон мрачно усмехнулся и пояснил:

– О том, что королеву пытаются выкрасть, тут же узнавал Жоффруа де Мобрюк, бальи Оксеруа. А уж кто-кто, а он делал все, чтобы покарать дерзких безумцев…

– Что еще больше упрочило доверие Филиппа Августа к семье де Мобрюков, – сделал я сам собой напрашивающийся вывод.

– Верно, – спокойно отозвался барон. – И только поэтому мне удалось впоследствии передать святейшему папе послание королевы и уберечь ее от смертельной опасности, ожидающей ее за стенами мо настыря! Она всегда была доверчива… Ей и в голову не могло прийти, какая угроза нависла бы над ней, в случае если бы похищение удалось! Она… она была так неопытна… Король послал меня стеречь Элеонору, но я должен был не стеречь, а оберегать ее!

Я с нескрываемым сочувствием взирал на барона, с горящими глазами рассказывавшего эту историю, в которой сплелось все, что испокон веков движет миром: страсть, ненависть, страх утраты… И попрание любого закона, стоящего на пути к заветной цели, на пути человеческого естества.

– И поэтому, когда королева Элеонора поручила вам предательски сбросить своего мужа со скалы во время охоты, вы совершили все не совсем так, как задумала она? – в упор спросил я барона. – И решили, что если у вас будет в руках такой козырь, как живой король Франции, Элеонора никогда не сможет выйти замуж за Джона Плантагенета?

Кретьен де Мобрюк не смотрел на меня. Его суровое лицо было обращено куда-то в сторону, руки судорожно сжимали железные прутья клетки, где еще совсем недавно находился его венценосный сюзерен.

– Господин рыцарь, – после долгого молчания наконец заговорил барон, – вы никогда не задумывались, что есть зло?

– Зло? – удивился я.

– Ну да. Ведь я совершил злодейство. Не так ли? – барон, казалось, разговаривал сам с собой. – Я знаю, что буду наказан за это…. И мне абсолютно безразлично, здесь или на том свете. Но я понесу наказание не за покушение на драгоценную жизнь его величества, будь он трижды проклят, и не за предательство, а за то, что так и не смог ничего изменить! Потому что зло есть не что иное, как собственное бессилие… Вы считаете, что я решил содержать короля в этой вонючей конуре для того, чтобы предотвратить брак Элеоноры и Джона… Если бы я хотел это сделать, я бы убивал всех мух и оводов, подлетавших к королю на расстояние вытянутой руки, и неусыпно охранял бы его покой днем и ночью! – барон де Мобрюк, словно на последней исповеди, выкладывал все, что накопилось у него в душе. Слова его звучали гордо и уверенно, в них не было и тени раскаяния. – Я был не в силах противостоять этой женщине, ее несгибаемой любви. Они была достойна счастья. Как-то в порыве гнева она обмолвилась, что высшим счастьем для нее было бы, если б король сломал себе шею… И я решил убить его. И убил бы непременно, если бы тогда, в горах, попавшийся в нашу засаду король в пылу борьбы не столкнул со скалы моего оруженосца. Бедняга разбился о камни, его было не узнать. И тогда я понял: зачем мне убивать его? Пусть он сам испытает все то, на что обрек свою несчастную жену. И я сам стану его тюремщиком, как был ее сторожем; каждый день буду приносить скудную пищу, как приносил ей, и поить его гнилой водой до самого конца дней! – барон с силой сжал кулаки. – Я знал, что все это закончится плохо, – уже спокойным тоном добавил он. – С самого приезда в этот замок возле его стен каждую ночь кричали совы…