Видимо, те же мысли были и в Москве. К тому же тягостное впечатление произвело известие о падении Смоленска. Сергей Глинка писал: «эта весть огромила Москву. Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: «Отворены ворота в Москву!».

Показательно, что после этого, 18 августа, началась продажа оружия из Московского арсенала по цене в 30–40 раз ниже обычной (цена, хоть и минимальная, была своеобразным «имущественным цензом»). Однако вооружаться было особо некому: дворянство эвакуировалось на всем, что имело колеса. В день из города выезжало больше 1300 повозок самого разного вида.

Каждый день в городе разыгрывались трагедии, маленькие, но от этого не менее величественные. Тот же Карамзин хотел вывезти из Москвы жену и двоих детей, но совершенно не имел на это средств, тем более за лошадей и повозки требовали уже совсем неимоверных денег. Выручил историографа отставной генерал еще екатерининских времен Муромцев, предложивший Карамзину 10 тысяч рублей взаймы. (При этом Муромцев был с Карамзиным только немного знаком, а в ситуации конца света форма займа была деликатной маскировкой подарка). На эти деньги Карамзин 20 августа отправил жену и детей в Ярославль, а сам остался: досматривать светопреставление.

Все немного сошли с ума. Ростопчин пишет, что в последние три-четыре дня перед оставлением Москвы по московским церквам ходили «патрули», проверявшие, на месте ли святые чудотворные иконы, на которые была большая, чуть ли не главная, надежда.

Обострилась бдительность: в Москве и окрестностях мужики ловили «шампиньонов» (шпионов), каковыми считали каждого подозрительного. (Когда к Ростопчину мужики привели одного из таких несчастных, он велел его отпустить, сказав: «Это не шампиньон, а мухомор»). Вяземский пишет, что в Москве крестьяне поймали некоего дворянина Чичерина, который был «крепко побит за свое запирательство; а запирательство его заключалось в том, что он был глух и нем от рождения». 16-летний студент Московского университета Никита Муравьев, бежав из дома в армию, был пойман крестьянами. У него нашли карту России (по ней студент ориентировался) и список маршалов Наполеона (врага надо знать), написанный, понятно, по-французски. Муравьева связанным доставили в Москву, где Ростопчин «до выяснения личности», велел посадить его в Яму, хотя и знал отлично все его семейство. Несчастного патриота отдали матери только через два дня.

17 августа в командование соединенными русскими армиями вступил Кутузов. Почти сразу же, 19 августа, Ростопчин в письме спрашивает Кутузова: «твердое ли Вы имеете намерение удерживать ход неприятеля на Москву и защищать город сей?».

В «ответ» Кутузов отправляет ему 20 августа три письма: в двух требует «обывательских подвод» для раненых, а также хлеба и сухарей, а в третьем пишет о главном: «Я приближаюсь к Можайску, чтобы усилиться и дать сражение. Ваши мысли о сохранении Москвы здравы и необходимы представляются». (Ростопчин, должно быть, в этом месте сказал: «Вот спасибо, это я и без тебя знал!»). И приписка «В Москве моя дочь Толстая и восемь внучат, смею поручить их Вашему призрению». Несмотря на тревожную приписку, письмо при желании (а его имелось в избытке) в общем-то можно было толковать и так, и эдак.

Кутузов либо в самом деле полагал либо делал вид, что полагает, будто не только Москву отстоять можно, но и окрестностям ее ничего не грозит. Он требует от Ростопчина присылки ружей, пушек, продовольствия, шанцевого инструмента. Он пытается пополнить армию за счет новосформированных полков разного качества и за счет мародеров и отсталых, которых приказано ловить и ставить в строй. «В будущее же время таковые пойманные по жребью будут казнены смертью», – пишется в приказе Кутузова по армии от 18 августа, однако похоже, что расстрелов так и не было – каждый солдат был на счету.

21 августа он поручает капитану-исправнику Можайского уезда и чиновникам Можайского уездного суда успокоить жителей уезда, которые «неосновательным страхом побуждаемые, оставили дома и жилища свои». Кутузов пишет: «Уверьте их, что приняты все нужные меры, дабы неприятель не мог уже вперед сделать ни шагу».

Однако либо все это игра, либо Кутузов сам каждые час-два полярно менял свои взгляды. В тот же день 21 августа Кутузов сначала пишет Ростопчину, что нашел близ Колоцкого монастыря «выгоднейшую позицию», на которой «с помощию Божиею ожидаю я неприятеля». Чуть позднее Ростопчин получает новый пакет от главнокомандующего: «Я доныне отступаю назад, чтобы избрать выгодную позицию». («А чем же тебе эта плоха?!» – должно быть вскричал издерганный Ростопчин). Кутузов охотно пояснил: «Сегодняшнего числа хотя и довольно хороша, но слишком велика для армии». Некоторые письма Ростопчина показывают, что еще в июле он, перешедши с французского на русский, умело орудовал непечатными выражениями. Надо полагать, тут он их и употребил.

И ведь в этот день было Ростопчину от Кутузова еще три эстафеты. В одной говорилось: «увеличенные нащет действий армий наших слухи, рассеиваемые неблагонамеренными людьми, нарушают спокойствие жителей Москвы и доводят их до отчаяния. Я прошу покорнейше Ваше Сиятельство успокоить и уверить их, что войска наши не достигли еще того расслабления и истощения, в каком, может быть, стараются их представить. (…) Прошу Ваше Сиятельство уверить всех московских жителей моими сединами, что еще не было ни одного сражения с передовыми войсками, где бы наши не удерживали поверхности, а что не доходило до главного сражения, то сие зависело от нас, главнокомандующих». Потом Кутузов прислал московскому генерал-губернатору специального офицера для пояснения причин отхода с позиции при Колоцком монастыре, а под вечер пришло очередное требование военных припасов.

22 августа из лагеря при Бородине Кутузов снова пишет Ростопчину: «надеюсь дать баталию в теперешней позиции», и спрашивает про аэростат Леппиха: «можно ли им будет воспользоваться?». Ростопчину видимо, и самому интересно, полетит ли штуковина, на которую к тому времени ушло 150 тысяч казенных рублей: в афишке от 22 августа он объявляет москвичам, что в ближайшие дни аэростату будут устроены испытания: «Я вам заявляю, чтоб вы, увидя его, не подумали, что это от злодея, а он сделан к его вреду и погибели». (До тех пор Москва видела путешествие на воздушном шаре только единожды – 20 сентября 1803 года французский воздухоплаватель Жак Гарнерень у Крутицких казарм поднялся в воздух на наполненном теплым воздухом шаре и долетел до села Остафьева, подмосковной усадьбы Вяземских. Вместе с ним полетел и Николай Обер, французский эмигрант, в Москве ставший купцом). Из испытаний не вышло ничего, да Кутузов, видимо, за заботами о подготовке к генеральному сражению забыл про боевой аэростат. Ростопчин больше не донимает Кутузова вопросами о судьбе Москвы: он понимает – теперь все будет как будет.

25 августа в Москву приходит известие о Шевардинском бое: «неприятель в важных силах атаковал наш левый фланг под командою князя Багратиона и не только в чем бы либо имел поверхность, но потерпел везде сильную потерю», – писал дежурный генерал Кайсаров. Масштабы схватки не уточнялись, и письмо можно было толковать так, что генеральная битва уже началась, она идет и идет неплохо: «В субботу французов хорошо попарили, – оповестил Ростопчин москвичей через свою «афишку». – У князя Багратиона на левом фланге перед одной батареею сочтено больше 2000 убитых».