29 августа в театре играли драму Сергея Глинки о событиях 1612 года «Наталья, боярская дочь». Пишут, что зрителей было всего восемь человек. Пьеса с таким же названием есть и у Карамзина, и в обеих одно из главных действующих лиц – пожар. Это оказался последний перед приходом французов спектакль в Москве и потом в нем угадывали зловещее предзнаменование обрушившихся на Москву несчастий.

Вечером этого же дня москвичи вдруг увидели на горизонте зарю – это был отблеск костров русской армии, стоявшей от города в 40 верстах. «Этот свет открыл жителям глаза на ту участь, которая их ожидала», – писал потом Ростопчин. Ростопчин в этот день выслал членов московского сената, за некоторыми из которых подозревал желание «играть роль при Наполеоне».

В Москве оставалось уже не больше 50 тысяч человек – шестая часть. Николай Карамзин написал жене 30 августа: «Вижу зрелище разительное: тишину ужаса, предвестницу бури. В городе встречаются только обозы с ранеными и гробы с телами убитых».

Ранним утром этого дня студенты и преподаватели Московского университета выкатывали из города на телегах, на которые всю ночь лихорадочно грузили разное имущество. Вывезли некоторые университетские деньги, коллекции, книги. Грузились в такой спешке, что многое забыли, а часть выпрошенных у Ростопчина подвод отправили назад за ненадобностью, хотя можно было, например, посадить на них людей.

В этот же день Ростопчин прислал на архиерейское подворье 300 подвод, которые затем были распределены московским архиепископом Августином по храмам и монастырям для погрузки церковных святынь и ценностей. (Обоз отправился в Вологду утром 1 сентября). Было и еще одно дело: 30 августа Ростопчин опубликовал афишку «Братцы! Сила наша многочисленна». В ней Ростопчин обращался к москвичам: «Я вас призываю именем Божией Матери на защиту храмов Господних, Москвы, земли Русской. Вооружитесь, кто чем может, и конные, и пешие; возьмите только на три дни хлеба; идите со крестом: возьмите хоругви из церквей и с сим знамением собирайтесь тотчас на Трех Горах; я буду с вами, и вместе истребим злодея. Слава в вышних, кто не отстанет! Вечная память, кто мертвый ляжет! Горе на страшном суде, кто отговариваться станет!».

Маракуев по ее поводу записал: «Эта афишка произвела в Ростове величайшее уныние: ее считали уже последней мерой отчаяния, между тем как это была мера безумия». Может и так, но московский народ на следующий день и в самом деле пришел на Три Горы. Ростопчина ждали до позднего вечера. Однако главнокомандующий не приехал. В общем-то его можно понять – приехав, он должен был что-то делать: формировать из толпы войско, делить его на пятерки, десятки, сотни, ставить начальников, определять пункты обороны. Но Ростопчин, как человек военный, понимал – поздно, все кончено.

Это же поняли, видимо, и остальные: 31 августа в Москве оказались закрыты все лавки, и на другой день в городе невозможно было купить хлеба. В этот же день Ростопчин запретил продажу вина и даже отрядил на Винный двор и в питейную контору команду пожарных для уничтожения запасов алкоголя. (Пожарные приняли приказ так близко к сердцу, что успешно в тот же день перепились, и 2 сентября к обер-полицмейстерскому дому на сбор чинов московской полиции и пожарных пришли далеко не все, а из тех, кто все же добрался, некоторые были «бесчувственно пьяны»).

31 августа Ростопчин отправил в Ярославль свою жену и трех дочерей. «Прощание наше было страшно тягостно, мы расставались может быть навсегда» – записал Ростопчин.

И Кутузов, и Ростопчин, а следом за ними – колонны летописцев и историков 1812 года, словно загипнотизированные, говорят только о двух вариантах развития событий: оставление Москвы или битва у ее стен.

То, что третий вариант – долговременная оборона Москвы – не рассматривался никем, с одной стороны странно, с другой – показательно. Только эти первые вопросы были поставлены и на военном совете в Филях 1 сентября.

На военном совете в Филях были 11 человек. Так как Вторая армия Багратиона была разгромлена, то от нее не было никого. Был Барклай, как командующий Первой армией, Беннигсен, как начальник Главного штаба, Ермолов, как начальник штаба Первой армии, и корпусные командиры Остерман, Дохтуров, Раевский, Уваров и Коновницын (вообще-то дивизионный начальник, но как раз накануне он был назначен командиром 3-го пехотного корпуса вместо убитого Тучкова 1-го). Был также полковник Толь, исполнявший должность генерал-квартирмейстера. Наконец, сам Кутузов. Одиннадцатым был Паисий Кайсаров, исполнявший при Кутузове должность дежурного генерала – он на совете права голоса не имел.

При этом почему-то не было Милорадовича (он на тот момент был командующим Второй армией), Костенецкого (командующий русской артиллерией), казачьего атамана Платова, Корфа (он при Бородине руководил двумя кавалерийскими корпусами), Багговута, Михаила Бороздина (командир 8-го корпуса), Александра Виртембергского, Дмитрия Голицына (командир кирасирского корпуса), Сиверса. В общем из числа уцелевших высших командиров русской армии Кутузов на военный совет позвал около половины. Голоса десяти приглашенных запросто могли разложиться пополам, но на это никто внимания не обратил: видимо, с самого начала было ясно, что на этом совете у всех голос совещательный, и только у одного – решающий.

Беннигсен, накануне ездивший выбирать позицию для нового боя, предлагал драться на поле между Филями и Воробьевыми горами. Коновницын предлагал идти навстречу французам и биться там, где армии столкнутся. Возможно, Коновницын боялся впрямую одобрить предложение Беннигсена, которого Кутузов показательно не жаловал. К тому же пример Бородина, где Коновницын с остатками выбитой из флешей Второй армии удерживался в чистом поле, показывал, что, если войска пришли в состояние исступления, невыгоды позиции роли не играют. За новую битву высказались также Дохтуров, Уваров и Ермолов.

Было заведомо понятно, что Толь не согласится с Беннигсеном – уже хотя бы потому, что позицию выбирал не он. Однако на стороне Толя был Барклай. Раевский и Остерман хранили молчание. Да и Беннигсен был ли на самом деле за сражение? Денис Давыдов в воспоминаниях описывал эпизод, когда уже при отступлении французов Ермолов в присутствии Беннигсена просил Кутузова атаковать под Красным Наполеона с гвардией. Хотя Ермолов при этом не раз обращался за поддержкой к Беннигсену, тот упорно молчал, а оставшись с Ермоловым тет-а-тет, пояснил: «Любезный Ермолов, если б я тебя не знал с детства, я бы имел полное право думать, что ты не желаешь наступления; мои отношения к фельдмаршалу таковы, что мне достаточно одобрить твой совет, чтобы князь никогда бы ему не последовал». Может, Беннигсен потому и высказывался за битву, что желал отступления?

За три недели до этого русская армия успешно оборонялась в Смоленске. Французы имели тогда и больше сил, и больше боевого энтузиазма, чем после Бородина, оборона была устроена наспех, без всякого плана, и опиралась на старые стены крепости, однако двухдневный бой не привел к разгрому русской армии, а, наоборот очень ее взбодрил. Более того, будь у русских желание, французам, вполне вероятно, пришлось бы перейти к долговременной осаде.