Вечером в день Бородина Ростопчин получил письмо Кутузова: «Сего дня было весьма жаркое и кровопролитное сражение. С помощию Божиею русское войско не уступило в нем ни шагу, хотя неприятель с отчаянием действовал против него. Завтра надеюсь я, возлагая мое упование на Бога и на московскую святыню, с новыми силами с ним сразиться». (Михайловский-Данилевский, бывший у Кутузова адъютантом, пишет, что это было продиктовано ему главнокомандующим около шести вечера – уже в это время Кутузов полагал сражение окончившимся). По формальным признакам – поле сражения удержано, армия уцелела – выходило, что русские победили. У Ростопчина, и наверняка не у него одного, с души свалился камень. Однако ненадолго: в восемь утра следующего дня к Ростопчину приехал от Кутузова курьер, которому надлежало далее следовать в Петербург с донесением о сражении. Отдавая Ростопчину депешу от Кутузова, курьер «имел неосторожность сболтнуть, что наши войска находятся в Можайске, то есть в 10 верстах от поля сражения». Надо думать, для Ростопчина это было как удар кувалдой по голове. «Я написал краткую записку министру полиции, в которой говорил, что ничего не постигаю в этой победе», – говорит Ростопчин в воспоминаниях, однако записка эта была отдана Александру намного позже рапорта Кутузова, на что, подозревал Ростопчин, у курьера было специальное распоряжение.

Императору в Петербург Кутузов в письме от 27 августа сообщал: «Сражение было общее и продолжалось до самой ночи. Потеря с обеих сторон велика: урон неприятельский, судя по упорным его атакам на нашу укрепленную позицию, должен весьма наш превосходить. Войски Вашего Императорского Величества сражались с неимоверною храбростию. Батареи переходили из рук в руки и кончилось тем, что неприятель нигде не выиграл ни на шаг земли с превосходными силами. Ваше Императорское Величество изволите согласиться, что после кровопролитнейшего и 15 часов продолжавшегося сражения наша и неприятельская армии не могли не расстроиться и за потерею, сей день сделанною, позиция, прежде занимаемая, естественно стала обширнее и войскам невместною, а потому, когда дело идет не о славах выигранных баталий, но вся цель устремлена на истребление французской армии, ночевав на поле сражения, я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенные баталией войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск, увижу я, что могу предпринять противу неприятеля».

Император, даже не зная, что это донесение писалось не до, а уже после отступления к Можайску, понял, что ни о какой победе речи нет. «Эти роковые шесть верст, отравившие мне радость победы», – писал он уже после известий об оставлении Москвы в письме к сестре Екатерине Павловне.

Однако для опубликования в газетах он сократил донесение вполовину – до слов «Ваше Императорское Величество изволите согласиться…». В таком виде Петербург расценил это как победную реляцию. Началось ликование. Петербуржец Оденталь писал другу 30 августа: «несравненный мой Александр Яковлевич, обнимаю Вас, прижимаю Вас и поздравляю Вас с победою над страшным, ужасным, лютым врагом. (…) Торжествуй, Россия! (…) Враг опрокинут, сбит с места, преследуем нашими героями. Сказывают, что до 15 тысяч повалили его разбойников; пленных – множество, а между трофеями есть и пушки. Ну! Михайла Архангел, докатывай! Трудно было тебе токмо сначала расстроить коварного злодея, а теперь мы на тебя как на каменную гору надеемся, что ты его саранчу дотла истребишь. Надобно людей? Так Растопчин даст еще тебе половину дружины своей, чтоб некуда было увильнуть крокодилу. (…) Я весь трясусь от радости. Ночью не мог от нее спать. Спешу, невзирая на слабость, идти в Невскую Лавру, чтоб узреть радужного Александра и быть участником ликующего народа. Сладка будет и смерть в таком торжестве».

Известие о битве поспело в столицу 30 августа, в день тезоименитства (именин) императора, в честь чего в храме Александра Невского в Петербурге был устроен молебен, на который пришли тысячи людей. «По окончании Божественной службы князь Горчаков прочел депешу Кутузова о поражении Бонапарта в генеральном сражении», – из этих слов Вильсона также понятно, какой версии событий решил придерживаться царь, даже зная уже про «шесть верст». Он пожаловал Кутузову чин фельдмаршала и 100 тысяч рублей, жену произвел в статс-дамы, а племянницу – во фрейлины.

Через два дня к императору от Кутузова приехал курьер с донесением о том, что войска отошли и Главная квартира находится в Наре (упомянув это «мимоходом», Кутузов затем явно старается поправить впечатление: «неприятельская потеря чрезвычайно велика. Кроме дивизионного генерала Бонами (при том, что Бонами был бригадир – прим. С.Т.), который взят в плен, есть другие убитые, между прочими Давуст ранен»).

В Москве петербургского ликования не было – город заполняли раненые, количество и настроения которых не внушали оптимизма. Да ведь и слово «победа» так и не было произнесено – все какие-то экивоки да обиняки вроде «неприятель отражен на всех пунктах» или «поле сражения удержано за нами совершенно». Ростопчин, считавший своим долгом поддерживать во вверенном городе бодрость, в своей афишке от 27 августа, процитировав донесение Кутузова кусками, допускающими оптимистическое толкование, дополнил от себя: «Когда сегодня, с помощию Божиею, он отражен еще раз будет, то злодей и злодеи его погибнут от голода, огня и меча».

Вечером 27 августа в Москву привезли Багратиона. Его устроил у себя Ростопчин, к тому времени уже переехавший из Сокольников в свой городской дом (он уцелел в московском пожаре, цел до сих пор, более того – он известен всей России, если не миру: это знаменитое здание ФСБ России на Лубянке. Марк Алданов считал, что этот дом в XVIII веке принадлежал известной своими садистскими наклонностями Салтычихе. В 1812 году именно у его стен разыгралась страшная сцена убийства купеческого сына Верещагина, которого Ростопчин за профранцузские прокламации приказал изрубить саблями на глазах народа. До 1917 года в этом доме располагалась страховая компания «Россия», а после революции, с момента создания и по сей день – ЧК-НКВД-МГБ-КГБ-ФСБ. Такое вот чертово место…).

В доме Ростопчина Багратион провел три дня. Осколок ядра раздробил ему бедро, но князь в эти дни мыслил ясно. В его донесении императору нет ни малейшего желания сводить с кем бы то ни было счеты: только похвалы солдатам и командирам Второй армии. Обычно запальчивый Багратион в эти дни боли и страданий заглянул за грань и увидел все – судьбу свою, Москвы, России. Уезжая, он оставил Ростопчину записку: «Прощай, мой почтенный друг. Я больше не увижу тебя. Я умру не от раны моей, а от Москвы».

Даже в эти дни в Москве кое-как ворочался управленческий механизм: например, Московское губернское правление, в обязанности которого входил надзор за действиями чиновников и обнародование законов и распоряжений, даже 29 августа рассмотрело 25 дел. Правда, уже неизвестно, о чем они были.

До 31 августа Кутузов мучит Ростопчина требованиями прислать людей, припасы, подводы – все будто бы для нового боя. И наконец 1 сентября в трагедии наступает развязка: «неприятель, отделив колонны свои на Звенигород и Боровск, и невыгодное здешнее местоположение принуждают меня с горестию Москву оставить», – пишет Кутузов.