— А у тебя — стеклянные стены, — сказала Лёля. — Вот и вся разница. Я неправа, хорошо. Да. И Дима неправ. Хорошо. Только он с неправдой — живой и здесь. А ты с правдой — вот только где ты? И что ты чувствуешь? Тебе кого-нибудь жалко? Кроме себя? Ты что-нибудь чувствуешь вообще?

— Bon[45]… — Фёдору показалось, будто его засасывает в ту «лавинку», которую совсем недавно описывала Лёля, — небольшую, «три метра на три» — но которой он почему-то не в силах сопротивляться. — Ну хорошо, тогда скажи мне про «Диму», который «живой и здесь»… кстати, у вас что-то было с ним?

— А у тебя с ней?

— С кем?! — деланно удивился Федя. — С кем «с ней»?..

— Ты знаешь с кем. С паучихой.

— У меня не было — ничего!

— А про какую она тебя спрашивала фотографию?

— Фотографию?..

— Она всё время тебя спрашивала про фотографию —

— Я не знаю. Вообще не помню! Клянусь —

— А в честь чего она тебя называет на «ты»? «Федечка», «Федечка»?

Федя смешался:

— …Я тебе говорю, ничего!..

— Ну, тогда и у нас «ничего».

Лёля встала… и Фёдор остался один.

Он был ошарашен тем, что его прочувствованные слова привели к какому-то совершенно непредсказуемому результату — и главное, потрясён скоростью и необратимостью, с которой это произошло. «Где я ошибся, когда? — думал он. — Что случилось вообще?.. Где случилась ошибка?»

Луна стала ярче.

Небо, перецарапанное военными самолётами, наконец совершенно погасло и потемнело.

Далеко впереди, на обзорной площадке Юнгфраухох, зажглась яркая флюоресцентная точка. Другой огонёк, потусклее, затеплился справа, на пике Шильтхорн.

На дальнем берегу озера множились и подрагивали огоньки.

Дольше других на тёмном небесном своде был виден один самолётный след — но в конце концов растворился и он.

Без пятнадцати шесть окончательно наступила ночь.

В сорок первом году я заканчивал лётную школу в Воронеже. На «По-2». Это самая хорошая была машина. С семнадцати лет я летал.

Но война началась, и инструкторов почти всех забрали. А нас перевели в Сталинград в тринадцатое истребительное училище, на «УТИ-4» и «И-16». «УТИ-четыре» — это учебно-тренировочный самолёт, двухместный, а «И-шестнадцатый» — он уже боевой. Он, конечно, с немецкими истребителями ни в какие сравнения не входил, но всё ж-таки воевали на них…

Вдруг приходит команда: училище — расформировать! Мы, понимашь-ты, уже готовые лётчики: что такое?! Вредительство? Многие говорят — вредительство. Мы написали гневное письмо… кому писали, уже не помню… Ну, получили: «Где Родине нужно, там и будете служить».

Погрузили нас на баржи — зимой, это сорок второй год был: пароход тащил баржу, перед ним шёл ледокол. А баржа нефтеналивная — значит, все наверху, всё во льду, на морозе… Ну, все, конечно, переболели — какие-то и совсем вышли из строя…

Потом — кого в артиллерию, кого в кавалерию, а меня в сто десятую танковую бригаду… и я опять попадаю в Воронеж!

Под Воронежем был военный городок: мы с товарищем, с Кашовым Витькой, каждый пенёк знали там — и в этом военном городке был мой первый бой. Там за городом степь, большое пространство — и почему-то танки наши остановились. И многие танки подбили немцы. Я не знаю, зачем их туда поставили на обстрел.

Во время боя-то я ничего не видел. У меня щель вот такая — а танк идёт! разве в щель что увидишь? Командир в ПТК[46]— то не видит: он открывает люк смотрит…

Я понимал, что бой идёт, только когда гильзы выкидывал. Я был заряжающий — ну, самый лишний… Там в танке кто нужен? Механик-водитель нужен. Стрелок-радист нужен. Командир нужен. А заряжающий — это самый последний. Поэтому, когда видели, что наши танки стоят, — меня посылали: «Шамаев, давай вылезай, спрашивай, кто там: могут они двигаться самостоятельно или нет?» Стучишь туда: «Живы?» Там оглушённый может быть кто-то, контуженый, раненый… Потом беру трос — а трос вот такой, с ковшом! еле я подымал его — а у танка крючки: крючок спереди, крючок сзади. Накидываешь туда этот трос, наш танк подъезжает — на наш танк тоже закидываешь, и он тащит… Обстреливают — а мне до лампочки. Ну что мне было-то? — восемнадцать лет. Я не понимал, что могут убить.

Эвакуировали мы два танка, а на третий как нам сзади влупили! Или зажигающим… или, думаю, зажигающе-бронебойным. Как стукнули, понимашь-ты: пушка-то откатилась и меня этим… ручным экстрактором — по голове. Так шарахнуло, что у меня зрение потерялось. И рука левая… Правда, потом быстренько восстановилось — но многого я уж не помню, как там что было… Контузило.

В интернете смотрел племянницы сын, там обо мне написано, что я, понимашь, сгорел в танке. А я не сгорел. Танк — сгорел ещё как. Потому что тогда ставили на «Т-34» двигатели «М-17». А двигатели «М-17» — они списанные с самолётов, с «RZ». До войны он известный был самолёт — как «кукурузник», но меньше и с водяным охлаждением. Ну, на танках ставить его — это же, понимашь-ты… он вон как факел вспыхнул, и всё.

Ну, мы через нижний люк вылезли и разбежались. И потеряли друг друга.

Как я у моста очутился — уже не помню… ну, сколько лет-то прошло? Шестьдесят восемь? Шестьдесят семь? А тем более, голова вся контуженная… Но очухался кое-как, вижу: Чернавский мост взорван, и брёвна валяются. Там ребята ещё — мы бревно в воду спихнули — я правой-то мог держаться… Прицепились на этом бревне, и переправились. Потом нашли свою часть…

Под Воронежем долго стояли — а немец бомбил пути. Одну-две станции разобьёт — всё и встало. От Воронежа до Задонска по двум колеям железной дороги эшелоны наши стояли. А в эшелонах было всё что угодно: и водка, и одёжка, и оружие… всё. Я помню, там это, цистерна с бензином была. И к ней все — кто со шлангом, кто с вёдрами… У нас шофёр был, Херсонский, мы с ним подходим — так он с винтовки: шлёп прямо в цистерну! Не горит, только струя идёт. Он набирает вёдрами в бочку — бочку набрали, поехали…

Потом новые танки прислали, сформировали бригаду. TTTTT

Был тоже танковый бой хороший… как я понял, это был левый фланг Курской дуги. Меня ранило второй раз, я лежал в госпитале в Саратове.

А в выздоравливающий батальон ходили так называемые «покупатели»: набирали в части себе.

Пришёл один непонятный какой-то, но в лётной форме. А мы были вдвоём — я и Мишка Ковалёв, тоже лётчик бывший: «Мишк, давай мы запишемся — может, возьмут нас в лётную часть?»