— Да ты столь же узколоб, как Сэм Франклин, и не меньше него набит предрассудками, — парировала она, зная, что может говорить мне сейчас что угодно, я не стану противиться.

— Тогда, прошу тебя, посвяти меня в то, во что он или его общество верит, — отвечал я, не желая спорить, — и каким образом это может спасти Мэйбл. Неужели они смогут привнести красоту в это средоточие ненависти и безобразия?

— Толику надежды и мира, того успокоения, что таится в понимании, обнимающем все верования и оттого терпимого к ним всем.

— Терпимость! Слово, которое человек верующий ненавидит больше всех! В то время как самое излюбленное для него — проклятие.

— Терпимого ко всем, — ничуть не отреагировав на мою вспышку продолжала она, — поскольку включает их все.

— Прекрасно, если так, — признал я, — просто великолепно. Но как же им это удается?

— Девиз общества: «Нет религии выше Истины», и нет ни единого догмата. Самое же главное — они утверждают, что никто не «потерян». Это учение о всеобщем спасении. Проклинать тех, кто придерживается других взглядов, — нецивилизованно, это говорит о незрелости и нечистоте. Некоторым труднее и дольше приходится искать, но, развиваясь, все обретают мир и покой — так члены общества верят и так живут. Души, которые иные религии считают безнадежно потерянными, они рассматривают как те, которым предстоит проделать более долгий путь. И проклятия не существует…

— Ладно, ладно, — воскликнул я, видя, что она оседлала любимого конька и теперь скачет во весь опор, — пусть так, но какое это имеет отношение к Мэйбл и к этому жуткому месту? Признаю, что тут витает некий необъяснимый ужас, и если это не говорит о том, что усадьба проклята, ее стоило бы проклясть. Не стану отрицать, я и сам это почувствовал.

К счастью, ответ ее был краток. Она изложила то, что знала, оставив на мое усмотрение — принять или отвергнуть ее слова.

— Прежние владельцы Башен оставили по себе мысли и убеждения. Здесь сошлось, должно быть, редкое стечение обстоятельств. Место, где воздвигнут современный дом, некогда занимали римляне, а до них — древние британцы, чьи погребальные курганы здесь кругом, а еще прежде — друиды, и друидические камни по-прежнему лежат возле курганов в той рощице вблизи поля, среди падуба за парадным въездом. Старинные здания, перестроенные Франклином и почти снесенные им — монастырские, часовню он переделал в залу для собраний, теперь ставшую музыкальной гостиной. До него в доме жил некий Манетти, ревностный католик, совершенно нетерпимый к чужим взглядам, а сразу после Манетти дом перешел к Джулиусу Вейнбауму — иудею самого ортодоксального толка, и все они оставили свой отпечаток…

— Пусть так, — повторил я, хотя мне хотелось услышать продолжение, — и что с того?

— Просто-напросто вот что, — убежденно заключила Фрэнсис, — каждый оставил по себе слой концентрированных мыслей и убеждений, ибо каждый верил без удержу и без сомнений. Теперь редко встретишь подобную интенсивность веры, когда все вокруг пропитывается единой волей и духом нетерпимости к чужому, одним словом, становится зачарованным. Причем каждый владелец полагал себя абсолютно правым, с той же убежденностью проклиная весь остальной мир. Все проповедовали если не прямо, то своим образом жизни, что свойственно любой религии. Последним в ряду предубежденных упрямцев был Сэм Франклин.

По мере ее рассказа мое удивление нарастало. У нее выходило так стройно и складно. Если все верно, то она провела превосходное наблюдение над свойствами человеческой психики.

— Тогда почему же тут ничего не происходит? — осведомился я. — Столь основательно зачарованное место должно было бы порождать массу странных происшествий.

— Доказательство налицо, — продолжала она, понизив голос, — доказательство страха, внушаемого этим местом, и искаженной реальности. Мысли и верования каждого из обитателей погребали все прежние слои под собой, после чего те не подавали признаков жизни. Но крепкие убеждения не умирают. Стоит возникнуть слабине — и они прорываются наружу. С возвращением Мэйбл, не верящей ни во что, слои, погребенные друг под другом, впервые получили возможность воспроизводить хранимые истории.

Проклятие, адское пламя и все прочее — наиболее постоянное и живучее представление всех этих вероучений, поскольку применялось в отношении большей части человечества — ничем более не сдерживаемые, вырвались наружу и принялись бороться за первенство. Но ни одно не могло взять верх. Разверзлось скопище ненависти и страха, желания вырваться наружу, мучительной горькой борьбы за обретение безопасности, покоя и спасения. Здесь все насыщено жуткой безысходностью — ужасом проклятых. И все обрушилось на Мэйбл, чье неприятие обеспечило скопившимся чувствам канал выхода. Поскольку мы с тобой симпатизировали ей, то оказались также вовлечены. Ничего не случилось, поскольку ни один из слоев не смог одержать верх.

Меня так захватил ее рассказ, можно даже сказать, увлек, что я не осмелился прервать паузу, боясь, что она окоротит себя и замолкнет раньше срока.

— Верования этого человека или, вернее, общества, принятые к сердцу и оттого энергично проникающие вовне, выправят тут положение. Послужат своего рода растворителем. Все активно отвергаемые едкие слои сольются и исчезнут в потоке мягкого, терпимого сочувствия любви. Ибо каждый достойный член общества любит мир, и все верования идут на переплавку; и Мэйбл, если присоединится к ним по убеждению, найдет спасение…

— Знаю, убеждения, мысли обладают первостепенной важностью, — возразил я, — но не преувеличиваешь ли ты силу чувств, ведь они в любой религии по сути истеричны?

— Что есть мир, — отвечала она, — как не наши мысли и чувства? Мир каждого человека полностью зависит от того, что он думает и во что верит, это интерпретация, толкование. Иного не дано. Без неподдельных усилий ума и искренних убеждений постоянства мира не существует. Верно, не многие люди самостоятельно мыслят и еще меньшее число приходят к убеждениям сами, большинство носят готовые костюмы и не ищут других. Лишь сильные духом творят. Рыба помельче плывет по течению или по тому руслу, что проложено другими, Мэйбл среди них. Они прозябают. Мы с тобой заботимся о себе самостоятельно, Мэйбл — нет. Она пока никем не стала, а если забрать у нее то, во что она верит, не станет и ее.

Мне не хотелось критиковать сестру за уклонение от темы разговора или пытаться отделить софистику от истины. Поэтому я просто ждал, когда она продолжит. Однако Фрэнсис молчала, поэтому я наконец сказал:

— Но ведь никто не обладает абсолютной Истиной, дорогая Фрэнсис.

— Именно так, — отвечала она, — и все же у большинства есть убеждения, а то, что думает каждый из нас, влияет на мир в целом. Подумай о том наследии ненависти и жестокости, встроенном в доктрины человеческих верований, когда безусловное приятие лишь одного набора взглядов дает надежду на спасение, альтернативой же выставляется вечная гибель, ибо, лишь отвергая историю, могут они отринуть ее, сняв с себя ответственность.

— Ты не совсем точна, — вмешался я. — Ведь совсем не все религии толкуют о вечном проклятии. Франклин, без сомнения, так и делал, но прочие теперь стараются идти в ногу со временем, разве не так?