Те же глупые обеды и ужины, скучные долгие вечера, уродство дома и усадьбы, от которых никуда не деться, и Тень, оседающая на всем таким густым слоем, что он казался почти вещественным. Единственными дружелюбными существами в этом враждебном и жестоком месте были малиновки. Птички бесстрашно скакали по нелепым террасам, подлетая к самым окнам дома. Одни малиновки знали радость и танцевали, не веря, что зло вообще возможно в сияющем мире Господнем. Они доверяли всем, в их мироздании не было места для ада, проклятия и озер из огня и серы. Я полюбил этих пичуг от души. Возможно, если бы Сэмюэль Франклин заметил их, то стал бы проповедовать совсем иное: любовь вместо гнева и проклятия!

Большую часть времени я проводил за письменным столом, но это была лишь видимость работы, да еще и небезопасная, возможно. Ибо в творческом состоянии разум пропускал в себя и все прочее. То же выходило и с чтением. В конце концов единственной действенной защитой стала позиция агрессивного противодействия. Дальние прогулки исключались, я не мог оставлять сестру надолго одну, поэтому гулял поблизости от дома. Но гоблинский сад больше не обступал меня. Я чувствовал, что он неподалеку, но полностью погрузиться в него не мог. Возможно, слишком пестрые впечатления осаждали мой разум, не давая остальным прочно закрепиться.

Действительно, все, по выражению сестры, «слои» проявлялись попеременно и задерживались на некоторое время. Независимо от времени дня и ночи, они самовольно возникали и располагались, подобно скваттерам. При этом они затрагивали струны, уже существовавшие во мне, ибо каждое сознание заключает в себе наследственные отложения, которые возделываются всеми потомками. И после случайного ливня могут прорасти неожиданные цветы. По крайней мере, так было со мной. С наступлением темноты коридоры переходили во власть инквизиции, в угрюмых холлах устанавливались пыточные орудия, и вот однажды, когда я сидел в библиотеке, меня посетило замечательная убежденность: стоит признать собственную злонамеренность, и потом можно спокойно творить свои козни дальше, поскольку признание есть выражение, а выражение приносит облегчение и готовит к новому накоплению. И в подобном настроении я был непримирим к прочим, придерживавшимся иного мнения. А то меня преследовали некие языческие мотивы — нечто на первый взгляд тривиальное, но еще какое значимое! К примеру, мне приснилось, что к дому несется с жутким топотом стадо кентавров, грозя его разрушить, а пробудившись, я увидел, как чуть ниже наших террас по полю скачут кони. Их недоброе ржание и шумное фырканье доносились словно из-под самых окон.

Однако наиболее примечательным, как мне представляется, был эпизод с деревом (пожалуй, любопытнее был лишь случай с детьми, но к нему я вскоре еще вернусь) — забыть невозможно, вижу как наяву.

Под окном моей комнаты, выходившим на восток, росла на лужайке гигантская веллингтония, верхушкой доходя почти до рамы. Она стояла примерно в двадцати футах от стен, на верхней террасе сада, и, задергивая шторы перед сном, я часто бросал взгляд на дерево, как бы запахнувшееся в бахрому тяжелых ветвей, на которые падали отблески света из других окон, отчего оно делалось похоже на застывшую величественную фигуру. Словно идол древнего мира, требовавший к себе внимания. Внешний вид дерева внушал почтение. Хотя движения ветвей не было заметно, они явственно шуршали, а ночью веллингтония казалась такой темной, зловещей и чудовищной, что я всегда испытывал облегчение, задернув шторы. Однако, улегшись в кровать, я начисто забывал о дереве, а днем, уж конечно, не подходил к нему.

Но вот как-то перед сном, подойдя к окну, чтобы закрыть его — дул резкий восточный ветер, — я увидел, что деревьев стало два. Рядом с первой веллингтонией выросла вторая, столь же огромная, столь же жуткая. Теперь оба дерева угрожающе возвышались на лужайке передо мной. Причем возникший двойник обладал свойством, испугавшим меня, прежде чем я смог противопоставить ему какие-то резоны, — тем же зловещим свойством, что и картины сестры. У меня возникло странное чувство, словно все прочие деревья, неясно видневшиеся на лужайках, такого же рода и придвинулись к окнам вслед за великанами-предводителями. Тут в комнате надо мной закрыли жалюзи — и второе дерево исчезло во тьме.

Несомненно, именно особое освещение поместило второе дерево в мое поле зрения, но когда черные жалюзи опустились, скрыв его, оно словно бы скользнуло в нелюбимое мною дерево на лужайке как его эманация. Так и сад превращался в способ передачи того, что крылось за ним…

Поведение дверей, обычных дверных створок, кажется едва ли заслуживающим упоминания, хотя они постоянно норовили то открыться, то захлопнуться самостоятельно, но каждый раз тому могло найтись множество естественных причин и, правду сказать, я ни разу не застал их в начале движения. Собственно, лишь после многократного повторения я обратил внимание на эту особенность, но сразу припомнил и остальные случаи. Их поведение производило неприятное впечатление, словно кто-то постоянно бродил по дому и, не показываясь, тайно сообщался с… другими.

Не стану тут приводить описания этих неясных эпизодов, в совокупности совершенно несносных, хотя каждый выглядел тривиально. Но вот случай с детьми, о котором я упомянул чуть выше, был иного свойства. Я привожу его тут оттого, что он показал, сколь живо интуитивный детский ум воспринял витавшее в воздухе впечатление. Рассказ уложится в несколько слов. Думаю, это были дети кучера, который возил еще мистера Франклина, но точно сказать не могу.

Как-то перед вечерним чаем я услышал отчаянные крики в розарии, протянувшемся вдоль стен конюшни. Поспешив туда, я обнаружил девочку лет девяти-десяти, привязанную к лавке, и двоих мальчишек — одного лет двенадцати и другого, совсем малыша, которые собирали сухие веточки под розовыми кустами. Девочка вся побелела от страха, но мальчишки смеялись и настолько оживленно беседовали между собой, что даже не заметили моего появления. Как я понял, шла какая-то игра, но пленницу она вовсе не забавляла, в глазах девочки плескался неподдельный страх. Не медля ни минуты, я развязал ее; веревка была затянута непрочно и неумело, она даже не врезалась в кожу — значит, не это заставило девочку побледнеть. Освобожденная пленница откинулась на лавку, потом подобрала юбчонки и со всех ног кинулась под спасительную крышу конюшни.

Ни звуком не отозвавшись на мои утешения, она бежала так, словно спасалась от смертельной опасности, поэтому я рассудил, что мальчишки затеяли что-то очень жестокое. Вполне вероятно, по недомыслию, как нередко бывает с детьми, но я все же решил докопаться до истины.

Мальчишки, которых мое вторжение ничуть не встревожило, лишь смущенно рассмеялись, когда я сообщил, что их пленница ускользнула, и без утайки поведали, в чем состояла их игра. Ни капли стыда не читалось в их взоре, впрочем, они также не догадывались, что подражают чудовищному обряду.

Никакого притворства. Хотя они и играли «понарошку», но в подражание тому, что почитали совершенно правильным и ничуть не жестоким. Взрослые тоже так поступали. Это было необходимо для ее же блага.

— Мы собирались ее сжечь, сэр, — сообщил мне старший из мальчиков, а на мое недоуменное «За что?» не замедлил пояснить: — Никак не хотела поверить в то, во что нам хотелось.