— Да, они, возможно, пытаются от этого несколько отойти, — признала она, — однако проклятие неверующих или верующих иначе, то есть большинства людей в мире, — одна из их излюбленных идей, стоит повести с ними разговор.

— Я и не пытаюсь.

Сестра улыбнулась.

— А я пытаюсь, — с упором сказала она, — поэтому, если представить силу убеждений прежних владельцев Башен, не стоит удивляться мрачности и жути оставленного здесь отпечатка. Ведь мысли, как тебе известно, оставляют…

Тут, к большому моему облегчению, дверь отворилась и гренадерша ввела посетителя осмотреть комнату. Он поклонился нам, извиняясь, окинул помещение взглядом и удалился, а с его уходом наш разговор естественным образом подошел к концу. Я последовал за гостем. Прерванную беседу мы не возобновляли.

Насколько мне известно, необычная история Башен тут обрывается. Ни кульминации, ни развязки она в классическом смысле не имеет. Ничего так, собственно, и не произошло. На следующее утро мы отбыли в Лондон. Знаю лишь, что общество въехало в дом и с тех пор занимает его с полным удовлетворением, что Мэйбл вскоре вступила в его ряды и теперь нередко останавливается в Башнях, когда хочет отдохнуть от нелегких и бескорыстных трудов, принятых ею на себя. Только позавчера она обедала с нами в челсийской квартирке, и более веселой, пышущей здоровьем, более интересной и счастливой гостьи нельзя было и желать. Ее переполняла жизнь, в лучшем смысле слова, манекен ожил. Даже не верилось, что это ее страшное подобие перемещалось по пустым коридорам и почти оказалось поглощено жуткой Тенью.

Во что она теперь верила, я счел разумным не затрагивать, и Фрэнсис, к счастью, не заводила разговора на эту небезопасную тему. Было, однако, очевидно, что Мэйбл обрела некий внутренний источник радости и преобразилась в деятельную позитивную силу, обретя уверенность в себе и, по всей видимости, не страшась ни Бога, ни черта. Она лучилась надеждой, была полна смелости и говорила так, словно верила, что мир — чудесное место, а все люди добры и прекрасны. Причем оптимизм ее был заразителен.

О Башнях упоминали лишь вскользь. Всплыло имя Марш, но подразумевалась не экономка, а некая героиня из книги, которую обсуждали Мэйбл с сестрой. И я не удержался, любопытство пересилило. Если бы Мэйбл захотела, она могла бы оставить мой осторожный вопрос без ответа, однако у нее не было никакой причины его избегать. Открыто улыбнувшись, она ответила:

— Только представьте, она вышла замуж, — сказала Мэйбл, несколько удивившись, что я вообще помнил об экономке, — и совершенно счастлива. К тому же нашла наконец для себя подходящее занятие в жизни. Она сержант…

— Экономка завербовалась в армию! — воскликнул я.

— …Армии спасения, — весело пояснила Мэйбл.

Мы с Фрэнсис переглянулись, и я рассмеялся, столь неожиданным был поворот судьбы бывшей экономки. Не знаю отчего, но я ожидал услышать, что женщина нашла ужасный конец, вполне вероятно, в огне.

— А Башни, теперь переименованные в Дом отдохновения, — продолжала весело щебетать Мэйбл, — кажутся мне теперь самым покойным, самым восхитительным местом в Англии.

— Пожалуй, вы правы, — вежливо вставил я.

— Прежде, когда вы гостили у меня, — продолжала Мэйбл, — поговаривали, что в доме живет нечистая сила. Не странно ли? Места менее подходящего для духов и привидений мне не доводилось видеть. Ни следа гнетущей атмосферы.

Эти слова были обращены к Фрэнсис, потом Мэйбл с улыбкой спросила меня, без малейшей задней мысли:

— А вы заметили что-то странное во время вашего визита?

Отвертеться от ответа было уже нельзя.

— Мне там… э-э-э… трудно было собраться, — сказал я после секундного замешательства. — Работа не шла.

— А я думала, что вы написали ту замечательную книгу о слепых и глухих, пока жили у меня, — наивно заметила она.

Чуть запнувшись, я ответил:

— О нет, не тогда. В Башнях мне удалось сделать лишь несколько выписок. Отчего-то моя голова отказывалась там работать. Но… почему вы спросили? Разве что-то должно было случиться?

Пристально посмотрев мне в глаза, она ответила лишь:

— Мне об этом ничего не известно.

Перевод Л. Михайловой и А. Ермиловой

Перевод осуществлен по изданию:

Blackwood A. The Centaur. Whitefish MT, Kessinger Publishing, 2004

Для Вселенной мы подобны собакам и кошкам, случайно забредшим в библиотеку, — те видят книги и слышат разговоры, но не имеют ни малейшего представления об их сути.

Уильям Джеймс

…видение человека для него великая данность. Кому какое дело до аргументов Карлейля, Шопенгауэра или Спенсера? Философия — суть проявление сокровенного человеческого характера, и все определения Вселенной есть лишь намеренно избранные реакции человека на нее.

Уильям Джеймс. Вселенная с плюралистической точки зрения[49]

— Есть такие люди, которые сразу пробуждают к себе интерес, независимо от их пола и внешней привлекательности. Их число невелико, но членов этого племени удается распознать без труда. Они могут не выделяться ни богатством, ни красотой, ни той живой предусмотрительностью, которую по глупости обычно именуют удачей, — и все же они обладают неким возбуждающим качеством, которое без утайки объявляет, что они превозмогли судьбу, обуздали насилие и держат поводья уверенной рукой.

Большинству из нас, захваченным их своеобычностью и желающим постичь, что они такое, ясно, что от простого любопытства недалеко до зависти. Им ведомо то, чего мы тщетно ищем. Причем этот диагноз, поставленный с первого взгляда, как бы походя, недалек от истины, ибо главной отличительной чертой таких людей является то, что они вступили в законное наследство. Печать этого лежит на челе, светится в глазах. Отыскав неким образом недостающий кусочек мозаики, освобождающий из-под власти головоломной загадки, они знают, кто они и куда идут, более того — у них нет никаких сомнений, что они на верной дороге. Сознание незначительности существования, одолевающее большинство людей, минует их.

— Хотя бы уже по этой причине — если бы не было и других, — продолжал О’Мэлли, — я расцениваю свой опыт общения с этим человеком памятным свыше обычного. «Если бы не было других», сказал я, ибо с самого начала присутствовала еще одна. Скорее всего, это окутывающее его ощущение необычной величины или, скорее, массивности — головы, черт лица, глаз, спины и плеч (да, плеч в особенности!), — именно это поразило меня, когда я заметил его громадную фигуру среди прогуливавшихся по палубе парохода в Марселе, еще даже прежде, чем он обернулся, и выражение на его крупном лице пробудило мое любопытство, интерес и зависть. В чертах лица явственно читалась уверенность знающего, оттененная некоторым удивлением, говорившим, что узнал он это совсем недавно. Без замешательства — скорее, легкое изумление, как у беззаботного ребенка, почти как у животного, — светилось в его больших карих глазах…