котел, они облили Фуникова водой. Мгновенно покрасневший, он закричал во все горло и сразу охрип. Двое других помощников принесли такой же котел, но уже с холодной водой, которой окатили преступника. Так и поливали его, и вскоре он, так же утратив человеческий вид, стоял у креста мертвым, без кожи, которая лоскутами свисала с него.

Тем временем начались казни новгородских дьяков, дворян, бояр архиепископа Пимена, псковских наместников – всем им рубили головы. Среди них были казнены новгородские дьяки Румянцев и Безносов, а также родственники и слуги Басмановых и Вяземского. Вскоре от запаха крови на площади стало дурно всем, вся земля была пропитана ею. Но Иоанн будто жадно вдыхал этот запах, раздувая ноздри.

– Государь! – услышал он. – Пощади, останови безумие, останови!!

Царь узнал этого молодца – им был Лёшка, последний оставшийся в живых сын повара Молявы, «пытавшегося отравить» царя и царевичей. Он стоял перед царем на коленях, неистово крестясь изломанными в пытках пальцами. Рванув с места, Иоанн пустил коня на Лёшку и пробил его копьем насквозь. Люди в толпе ахнули – царь своими руками изменников казнит! Это словно было сигналом для опричников. Василий Темкин-Ростовский, сорвавшись с места, бросился к толпе осужденных. К казни готовились тем временем дьяк Разбойного приказа Григорий Шапкин, видный взяточник, а также его жена и двое молодых сыновей. Проносясь мимо них на коне, Темкин-Ростовский на скаку отсек головы дьяку и его жене, а затем, развернув коня, рассек и их сыновей. Сечь и рубить изменников бросились и другие опричники. Таубе и Крузе переглянулись – даже им было не по себе от такой бойни…

Когда все закончилось, трупы еще долго лежали неубранными на площади. Тучами слетались птицы, приходили стаи собак – было чем поживиться. Низкое жужжание бесчисленных мух, облепивших трупы, было слышно даже поодаль от площади. Спустя три дня на площади появился Малюта с помощниками. В руках их были огромные, тяжелые топоры. Они принялись рассекать трупы на части, дабы было удобнее их свезти в ров, выкопанный у Кремлевской стены. В отличие от многих своих помощников, Малюте не была страшна ни трупная вонь, ни облеплявшие его мухи, только что отлетевшие от мертвеца. Он покидал площадь, с ног до головы обрызганный вонючей кровью, не испытывая при этом отвращения. Даже его помощники дивились – а человек ли он?

Вскоре площадь очистили от трупов, крови, крестов и плах, но еще долго горожане, в памяти которых была свежа эта бойня, не решались подойти к Поганой луже, говоря, что там и остались неупокоенные души казненных, которые утянут пришедшего с собой.

А тем временем расправы продолжались, но уже в слободе – царь велел утопить детей и вдов многих казненных, которые все еще находились под стражей. Некоторых женщин он отдавал на утеху опричникам и сам насиловал, вдоволь насытившись ими. Молодых девушек велел отдать наследнику, и царевич постигал прелести взрослой жизни, подобно отцу насилуя несчастных, а после без угрызений совести отдавал их палачам – на казнь.

Вяземский, все еще скрывавшийся у Арнульфа, все больше изводил себя приближающейся опасностью, сходил с ума, начинал слышать голоса и видел один и тот же сон – он стоит на эшафоте, обдуваемый холодным ветром, много народу на площади, и они молча глядят на него, возвышающегося на помосте. И лишь потом он с ужасом замечал, что толпа, запрудившая площадь, – это те, кто был казнен за годы опричнины; они глядят на него с укором тусклыми глазами и молчат. И хотелось убежать, уйти, но не мог с места тронуться, и от бессилия кричал во все горло, затем просыпаясь в холодном поту.

Вечером того дня, когда на Поганой луже свершалась великая казнь, к дому Арнульфа привезли послание от царя. Развернув бумагу дрожащими руками, Вяземский прочел: «Сегодня казнили со всеми изменниками твоих ближайших слуг и брата младшего, Ермолу. Все они указали на тебя, что ты есть изменник. Ты видишь, что все твои враги составили заговор на твою погибель. Но если ты благоразумен, то беги в Москву»…

Скомкав грамоту, Вяземский осел на пол и, сокрушенно помотав головой, заплакал. Царь мог прислать за ним людей, дабы они схватили его силой, но он ждет терпеливо, что его бывший советник сам приползет к нему.

Арнульф не сразу заметил, что беглец собрался уходить, застал его уже в сенях. Они молча поглядели друг на друга, и Вяземский, худой, бледный, с ввалившимися глазами, кивнул лекарю и, свесив голову, молча вышел из дома. Он отправился в Москву, сдался государевым людям, которые уже в ту же ночь подвергли его пыткам и избиению. Но царь не казнил его – в оковах отправил в далекий Городец, где он вскоре скончался от голода и лишений.

Отцы опричнины сполна пролили крови в своем отечестве и понесли наказание свыше. Место ближайших советников у трона государя заняли устранившие их соперники, новые правители Иоанновой державы…

* * *

Крепостная стена Ревеля, ощетинившаяся двадцатью шестью мощными башнями с многочисленными бойницами, казалась неприступной. Все еще реял над ней потрепанный флаг Швеции. Да и укрепления города были уже изрядно потрепанными – огромные туры, установленные московитами вокруг стен, нещадно вели ежедневный обстрел. Но гарнизон и не думал сдаваться, держался уже два месяца. Осада затягивалась. Начали дуть пронизывающие северные ветра.

Земля раскисла от осенних дождей, и грязевые лужи покрывались коркой льда. Герцог Магнус, укутанный в меха, сидел под навесом, с каменным лицом глядел, как выстраиваются русские ратники перед земским воеводой Иваном Петровичем Яковлевым, готовясь к выступлению. Поодаль во главе с худощавым и высоким боярином Василием Ивановичем Умным-Колычевым выстроились конные опричники. Боярин Яковлев, крупный, с бритой головой и седеющей окладистой бородой, в панцире и кольчуге, расхаживал перед ратниками, отдавая последние приказы. Магнус злостно сплюнул и плотно закутался в меха.

С тех пор как царь прислал этих двух воевод с войсками, герцогу казалось, что все пойдет прахом. Они торопились взять город, и влиятельный Иван Яковлев, троюродный брат покойной царицы Анастасии, возомнил себя главнокомандующим – теперь Магнус ничего не решал! И он был уверен, что ежели Ревель падет, вся слава достанется ему. Иван Яковлев и сам относился к герцогу с явным презрением и на военных советах даже не глядел в его сторону. И вот по настоянию этого спесивого воеводы ревельскому магистрату было отправлено послание с требованием сдаться на милость герцогу Магнусу, в противном случае всех защитников города будет ждать суровая казнь. Стало известно, что гарнизон ответил