— Но… я все-таки не понимаю, как возникло это недоразумение, с чего, — упрямо продолжал Малыш. — Как вы узнали, что она не желает вас видеть? Она вам написала об этом? Или вам кто-то передал?

— Нет, мы с ней ни разу не общались, — произнесла леди Кейтерхэм. Она на глазах становилась все более сдержанной и сухой. — Никогда. Она даже не поблагодарила меня за то, что я подарила ей тиару Кейтерхэмов. Разумеется, эта тиара по праву принадлежит ей, но все равно мне было бы приятно… а впрочем, ладно. Не имеет значения. Теперь уже все равно поздно. Я довольна хотя бы тем, что мне было позволено познакомиться с внуками, пусть и несколько поздновато. Простите, мистер Прэгер, что мне пришлось высказать вам такие вещи о вашей сестре в такой момент, но у вас явно в высшей степени превратные представления.

— Да, по-видимому. Должен признаться, я совершенно поражен…

— Я тоже, мистер Прэгер. — Она вдруг улыбнулась ему. — Чем это я могла вселить в человека такой ужас, не представляю. Неужели я похожа на чудовище?

— Да нет, не похожи, — вежливо ответил Малыш. — Но… кто вам все-таки сказал? Если вы узнали это не от Вирджинии, то от кого?

— От сына, разумеется, — вздохнула она. — От Александра. От кого же еще? И он тоже был всем этим очень расстроен и обескуражен.

Малыш отправился на поиски Александра. Ему просто необходимо было поговорить с ним. Он всегда сочувствовал Вирджинии из-за того, что леди Кейтерхэм отказывалась признавать и принимать ее. Вирджинию это всю жизнь выводило из равновесия. Что за дурацкие игры вел тут Александр? Почему он помешал отношениям между своей матерью и женой, почему делал вид, будто это исходило от леди Кейтерхэм, почему он врал Вирджинии? Александра он нашел в его кабинете, где тот работал над какими-то бумагами. Выглядел Александр все еще ужасно. Малыш почувствовал острый прилив угрызений совести и хотел было повернуться и уйти, но потом все же вошел и закрыл за собой дверь.

— Александр…

— Да, Малыш?

— Мне надо с тобой поговорить. Насчет Вирджинии… и твоей матери.

— Вот как? — Его голубые глаза стали вдруг совсем ледяными.

— Александр, объясни, ради бога, зачем ты врал?

— Врал? Кому?

— Вирджинии. О том, будто бы твоя мать не желала с ней встречаться.

— Я не врал.

— Брось, Александр. Вирджиния мне всегда говорила об этом. Для нее это было источником постоянных переживаний и расстройства. А теперь вдруг твоя мать заявляет, что была бы рада познакомиться с Вирджинией.

— Это так.

— Что так? — уставился на него Малыш.

— Она действительно была бы рада познакомиться с ней. Вирджиния испытывала по отношению к ней какую-то ревность, даже одержимость. Она сама отказывалась с ней встречаться.

— Я тебе не верю. Я тебе просто не верю.

Александр пожал плечами:

— Послушай… извини. Но это так. Малыш… я знаю, ты очень любил Вирджинию. И я тоже. Я очень, очень ее любил. Всегда. Я готов был сделать для нее что угодно. И я делал. Но в ней была… и темная сторона. Она была алкоголичкой. Как ты сам знаешь. Но это было еще не все. Многие вещи она просто не в состоянии была делать нормально. И как все алкоголички… ну, она врала. Много врала. Я не обращал на это внимания. Я понимал, почему так происходит, и все равно любил ее. Однако мне приходилось как-то жить со всем этим. Думаю, и тебе надо знать правду. Она была… не совсем уравновешенной, Малыш. Я никогда об этом раньше никому не говорил. Но, по-моему, ты должен это знать. Извини. — Он поднял взгляд на Малыша, в глазах у него стояли слезы.

— Но… — проговорил Малыш. — Но, видишь ли…

— Малыш, — перебил его Александр, — Малыш, мне сейчас очень трудно говорить обо всем этом. И вообще трудно. Я бы предпочел, чтобы мы пока оставили эту тему. Если ты не возражаешь. Ты же знаешь, я делал для нее все, что мог. Абсолютно все, что мог.

— Да, — задумчиво протянул Малыш. — Да, это правда. Прости, Александр. Прости.

Глубоко потрясенный, расстроенный и несчастный, он вышел из кабинета и отправился в лес; состояние у него было подавленное, и возникло такое чувство, как будто он только что потерял Вирджинию еще раз.

Возвратившись в Нью-Йорк, он поехал прямо к себе на работу: ему отчаянно хотелось заняться каким-нибудь делом, чтобы отвлечься от обуревающих его мыслей о Вирджинии — ни о чем другом он до сих пор не мог думать. В груде бумаг, что дожидались его на письменном столе, лежал и конверт с английской почтовой маркой. Это было письмо от Энджи.

Энджи, 1980

Впоследствии Энджи часто ужасалась тому, что первой ее реакцией на известие о смерти Вирджинии была радость. В общем-то, она не считала себя из-за этого таким уж плохим человеком. И, кроме того, немного позже к ней пришли более подобающие обстоятельствам чувства: скорбь, печаль, ощущение искренней и очень глубокой благодарности и сожаление, что сама она так ничего и не предприняла для того, чтобы преодолеть возникший между ними разрыв. Но все-таки самой первой, мгновенной ее реакцией была острая, сильная вспышка радости, и Энджи знала почему: случившееся давало ей вескую, обоснованную причину связаться с Малышом.

Никогда раньше она не думала, что на самом деле любит Малыша. Она всегда воображала, что просто пользуется им: пользуется его деньгами, его терпеливым обожанием, его способностью доставлять ей радость и удовольствие. Он ей нравился, даже очень нравился, она считала его необыкновенно красивым и привлекательным — хотя его способности в сфере собственно сексуальных наслаждений вызывали у нее легкое разочарование. За свою жизнь она испробовала и сексуальных интеллектуалов, и шумных, впечатлительных евреев, и грубых мужланов, и негров, и арабов, и в каждом из них было что-то такое, что ей импонировало, своя изюминка. (В данный момент ей особенно нравились арабы; последний, с которым она встречалась, носил на теле, под всей одеждой, пояс с деньгами и снимал его очень неохотно; в этом поясе было пять миллионов фунтов стерлингов. Она не поверила, когда он сказал ей об этом, и заставила его все пересчитать у нее на глазах; пока он пересчитывал, она сидела на постели совершенно голая и с некоторым интересом отметила для себя то обстоятельство, что на протяжении всей этой операции эрекция у араба нисколько не ослабела; деньги явно действовали на него так же возбуждающе, как и на нее саму.) Но в конечном итоге Энджи больше всего нравились мужчины англосаксонского типа — высокие блондины с аристократическими лицами, одним словом, породистые, а в Малыше породы было больше чем достаточно. Нравилось ей и то, как он с ней обращался — всегда уважительно, как разговаривал с ней, рассказывал ей о разных вещах, как всегда интересовался, чего ей хочется, и не только в постели, но и куда бы она хотела пойти, где пообедать, в какой гостинице остановиться. И делать вид, будто после Казановы он величайший самец в мире, было, в общем-то, небольшой ценой за все это и за то, что с тобой обращались как с леди. Он, конечно, был несколько мягковат, временами производил впечатление какого-то простофили или молокососа, и это ей в нем не нравилось: ну, например, как он сам предложил, что будет платить за миссис Викс (и продолжал платить до сих пор, несмотря на все, что произошло), или как он безропотно оплачивал ее поездки на отдых и верил всему, что она ему врала. Правда, врала она ему не так уж много. Он ей слишком нравился. А когда все кончилось и на ее глазах отец протер Малышом, как половой тряпкой, роскошный и жутко дорогой паркет своего банка, она думала, что ощутит неприязнь, презрение, ну, может быть, легкую грусть по тому, что было; но вместо этого испытала вдруг настоящую боль, неподдельное горе и одиночество и была рада тому, что согласилась уехать в Англию, — рада не только из-за того, что при этом получала больше отступного, но потому, что так не было опасности где-нибудь случайно с ним столкнуться, можно было не видеть газет с постоянными упоминаниями о нем (чаще в экономических разделах, но время от времени и в колонках светских сплетен); так она могла начать все заново, жить своей собственной жизнью и постараться сделать вид, будто вовсе никогда не была с ним даже знакома.