Твоя Энджи

— Еду в Нью-Йорк, — заявила Энджи миссис Викс, когда они в очередной раз ужинали у той на кухне.

— Когда? — спросила миссис Викс, с наслаждением подгребая ложкой остатки соуса для спагетти. — И зачем?

— По делам, — ответила Энджи, не моргнув под ее пристальным, пронизывающим взглядом.

— Не знала, что у тебя есть дела в Нью-Йорке.

— Есть вот.

— Что за дела?

— Такие же, как и тут. Дома.

— Да ну? Надеюсь, ты не собираешься с ним встречаться, а?

— С кем с ним? — как ни в чем не бывало переспросила Энджи. — Бабушка, смотри, у тебя же соус на рукаве. Не для того я тебе покупаю джемперы из настоящего кашемира, чтобы ты купала их в томате.

— Не пытайся сменить тему, — отпарировала миссис Викс.

— Ну, — проговорил Малыш, — ты нисколечко не изменилась.

— Врунишка! — отмахнулась Энджи. — Я уже женщина в возрасте. Мне целых тридцать два.

— Боже, какой ужас! Хотел бы я, чтобы мне тоже снова было тридцать два.

— А тебе сколько, Малыш?

— Сорок пять.

— Ну, ты прекрасно выглядишь. И ты изменился.

— Да уж надо полагать, — рассмеялся Малыш. — Я ведь не в возрасте, я уже почти старик.

— Чепуха, — возразила Энджи, — у тебя потрясный вид. Когда я сказала, что ты изменился, я имела в виду, изменился к лучшему.

— Вот как?

— Да. Ты выглядишь… ну, как большой босс. Стал более холеным. Более уверенным, спокойным. Хорошо, тебе идет. — Она улыбнулась ему.

— Спасибо. А я действительно большой босс. Банк теперь подо мной. Я председатель.

— Я знаю. Читала об этом. Рада за тебя, Малыш. Поздравляю. Ну и как, нравится?

— Очень нравится, — без притворства ответил он. — Я люблю эту работу. Но дожидаться пришлось очень долго. Да и сейчас есть… скажем так, кое-какие проблемы.

— В самом деле? Какие?

— Н-ну… отец немного выбил из-под меня… из-под нас почву. Сделал Шарлотту одной из наследниц. Теперь она когда-нибудь получит половину банка. Фредди придется владеть им наравне с ней.

— О боже, — проговорила Энджи.

— Вот так. Ловкая работа.

— Как она сейчас?

— Кто? А, очень мила. Приятная девочка. Не думаю, что у меня из-за нее будут какие-нибудь трудности. Она очень стремится во все вникнуть, делать все так, как я говорю…

— Прекрасно. Она хорошенькая?

— Да, очень хорошенькая. Но еще по-детски, не взрослой красотой.

— А как остальные?

— Георгина превратилась в настоящую красавицу. Очень необычное лицо, и страшно высокая. Макс, как и следовало ожидать, на редкость обаятелен. Не по годам развитой. Вот он вызывает во мне настороженность. Этим летом я застал его в беседке с Мелиссой.

— Малыш! Ему же сейчас всего… сколько?

— Тринадцать.

— А Мелисса — это твоя младшая дочка?

— Да. Самая младшая.

— Она родилась… уже после того, как мы расстались?

— Да.

Они замолчали. Энджи разглядывала Малыша. Она сказала правду, он действительно выглядел теперь более уверенным в себе, более привыкшим и способным распоряжаться. Но он и постарел, в прежде белокурых волосах у него появилась проседь, загорелое лицо избороздили морщины, а великолепно сшитый костюм не мог скрыть значительно увеличившейся в обхвате талии. Толстым его бы никто не назвал, но лишнего веса у него было многовато. Энджи вдруг с болью вспомнила, каким прекрасным было его тело — смуглое, плотное, мускулистое, — и ей стало грустно.

— Ну а как ты? — спросил он. — Надеюсь, процветаешь?

«Как мило, — подумала она. — Считает, небось, будто все свое благополучие я создала только на том чеке, что с такой готовностью приняла тогда от его отца».

— Да, процветаю, — ответила она.

— И в какой сфере?

— Недвижимость.

— Вот как? Крупный воротила мисс Бербэнк?

— Ну… не то чтобы воротила. Но дела идут отлично.

— Прекрасно. Рад слышать.

Они снова замолчали. Потом он вдруг произнес:

— Я соскучился по тебе, Энджи. Очень соскучился.

Она взглянула ему в глаза: совсем не измаслившиеся, такие же голубые, как когда-то, наполненные легкой грустью, смотревшие на нее как и прежде, — и время вдруг повернулось вспять, она почувствовала, что ей снова только восемнадцать лет, что она снова сгорает в нетерпении от жажды любви и удовольствий и ничего другого ей не надо; и она проговорила:

— Я тоже, Малыш. Я тоже по тебе соскучилась.

Наступила долгая пауза; Энджи прекрасно понимала, чем сейчас занят Малыш: он соображал, взвешивал, прикидывал — стоят ли возможные радости сопряженных с ними опасностей, риска, боли; она сознавала, что, если в ней есть хоть что-то хорошее, она должна облегчить Малышу эти страдания, встать, сказать, что ей пора идти, что она была рада с ним увидеться и что, когда она будет в Нью-Йорке в следующий раз, неплохо бы встретиться снова. Она должна была подумать о нем, о его семье, его детях, о том, как мучительно для него сейчас сделать выбор, который показался бы ему правильным, подумать о его новом общественном положении — ведь возглавлять банк очень и очень непросто, это огромная и постоянно давящая ответственность. «Если я действительно люблю его, — подумала она, — я должна вскочить, немедленно уйти, раз и навсегда, и оставить его в покое».

Но было уже поздно, он ее опередил, заговорил сам, первым, и произносил теперь эти смертельно опасные слова, не слова, а приговор: «Может быть, у тебя найдется время и мы поужинаем как-нибудь вместе…» — и она была уже бессильна что бы то ни было сделать, как-то сопротивляться; больше того, ей абсолютно не хотелось даже пытаться оказывать такое сопротивление, поэтому она просто улыбнулась ему и ответила — голос ее при этом дрогнул, она мысленно выругала свой голос за то, что он подвел ее, предал, выдал ее чувства:

— Да, Малыш, конечно. С удовольствием.

Георгина, 1981

Георгина только-только начала ощущать приближение оргазма, как в комнату вошла старшая воспитательница; она еще купалась в стремительных волнах бурного наслаждения, то вздымавших ее вверх, то внезапно бросавших куда-то в бездну, она еще раскрывалась этим волнам, все сильнее прижимаясь к Джейми Ханту, обвивая его своими длинными ногами, тело ее выгибалось, голова запрокинулась назад, она кусала губы, стараясь удержать стоны радостного исступления, которые, она знала, все равно вырвутся у нее, как бы она ни уговаривала себя, что этого делать нельзя.