предельно упрощенной. Продолжая метафору Икскюля, уподобившего тело животного дому с окнами чувств, тело осьминога состоит из двух смежных домов абсолютно непохожих архитектурных стилей с крошечной дверцей в общей стене. Где уж там представлять вслед за Нагелем, каково быть летучей мышью. Разве можем мы в принципе понять, каково быть осьминогом? Нашему воображению не поддаются не только сами его необычные чувства, но и то, как он увязывает их между собой. Незнакомые нити, диковинное плетение – а в результате получается абсолютно чужеродное для нас полотно.

Акт чувствования порождает иллюзию, которая, как ни парадоксально, мешает нам понять, как функционируют чувства. Наблюдая за Квалиа и Ра, я не отдаю себе отчет в том, как срабатывают фоторецепторы в моих глазах. Я просто вижу. Дотрагиваясь до их аквариумов, я не чувствую, как откликаются на давление механорецепторы в моих пальцах. Я просто осязаю. Наш опыт восприятия мира отделен от органов чувств, которые его порождают, и поэтому нам нетрудно поверить, что опыт этот не более чем сугубо психический конструкт, не связанный с физической реальностью. Вот почему в наших литературных и мифологических сюжетах так много персонажей, способных переместить свой разум в тело животного, – от скандинавского бога Одина до Брана из некогда популярного сериала «Игра престолов» (Game of Thrones). Такое буквальное проникновение в сенсорный мир другого животного кажется вершинной формой понимания чужого умвельта. Однако оно представляет эту концепцию в совершенно ложном свете. Сенсорный мир животного – результат работы реальных тканей, улавливающих абсолютно реальные стимулы и подающих каскады электрических сигналов. Он не бесплотный, но плоть от плоти. Нельзя просто представить, как работало бы человеческое сознание в теле летучей мыши или осьминога. Оно бы там не работало.

Когда Квалиа и Ра начали открывать банки с крабами, ученым казалось, будто они целенаправленно решают задачу, пытаясь добиться результата. А на самом деле? Участвовал ли вообще в этом действии центральный мозг, или щупальца просто исследовали незнакомый предмет по собственному почину? Если верно второе, становится ли от этого их поведение менее разумным, чем оно кажется, или умственные способности осьминога просто проявляются в самостоятельности его любознательных конечностей? (Могут ли щупальца осьминога быть любознательными?) Когда Квалиа и Ра перестали открывать эти банки – это им самим наскучило или их щупальцам? (Может ли щупальцам осьминога что-то наскучить?) Возник ли некий конфликт между двумя их умвельтами – тем, что видели глаза, и тем, что вкусоосязали щупальца?

Ответить на эти вопросы чрезвычайно трудно, но, если рассматривать две части осьминога по отдельности, ответ дать практически невозможно. По работе присосок или глаз нельзя судить о том, что воспринимает весь осьминог. Не зная, как организована его нервная система, его движения ничего не стоит истолковать ошибочно. Именно поэтому так сложна поставленная Нагелем задача – вообразить сознательный опыт другого живого существа: чтобы получить хотя бы крохотный шанс понять, каково быть другим животным, нам нужно выяснить об этом животном почти все. Узнать обо всех его чувствах, его нервной системе и остальном организме, его потребностях и среде, его эволюционном прошлом и экологическом настоящем. Причем подходить к этой работе нужно со всем возможным смирением, помня, как легко наши интуитивные представления могут направить нас по ложному следу. Нам нужно двигаться вперед с надеждой, поскольку даже частично удавшаяся попытка откроет нам чудеса, которые прежде были от нас скрыты. И действовать нужно быстро, осознавая, что время уже не терпит.

13

Сохранить тишину, сберечь темноту

Сенсорные ландшафты под угрозой исчезновения

Самое большое рукотворное сооружение на всех 125 000 гектарах Национального парка Гранд-Титон в штате Вайоминг – парковка у поселка Колтер-Бей. За дальним ее краем в рощице скрывается немилосердно воняющая очистная станция, которую Джесси Барбер называет Дерьморатором. Под ее металлическим навесом фонарик Барбера высвечивает малого бурого кожана, притаившегося в щели. На спине летучей мыши виднеется белый приборчик размером с зернышко риса. «Это и есть радиометка», – поясняет Барбер, какое-то время назад прикрепивший ее к кожану, чтобы отслеживать его передвижения. Сегодня вечером Барбер собирается снабдить такими метками еще нескольких.

Из Дерьморатора доносятся похожие на щебет попискивания других отдыхающих там днем летучих мышей. С заходом солнца они начинают вылетать наружу и, ориентируясь скорее по памяти, чем с помощью эхолокации, не замечают большую сеть-невидимку, которую Барбер растянул между двумя деревьями. Несколько летучих мышей запутываются в сети. Барбер освобождает их, а его ученики Хантер Коул и Эбби Кралинг осторожно осматривают каждую, проверяя, здорова ли она и достаточная ли у нее масса тела, чтобы нести груз. Одна из пленниц открывает рот, выпуская поток не слышных мне эхолокационных импульсов. Коул наносит ей между лопаток немного хирургического клея, прикрепляет крохотную метку и дожидается, пока клей засохнет. «Когда метишь летучих мышей, чувствуешь себя немного современным художником», – говорит Барбер. Через несколько минут Коул подсаживает летучую мышь на ствол ближайшего дерева, та взбирается повыше и улетает, унося в лес радиооборудование стоимостью 175 долларов.

С каждым часом темнота сгущается, но эхолоцирующим летучим мышам она нипочем. Как и обладательнице острого слуха сове, пролетающей где-то у нас над головами, и тянущимся на углекислый газ комарам, кусающим меня через рубашку. Барбер же со студентами теперь могут работать только с налобными фонариками, на свет которых слетаются тучи насекомых. Ирония в том, что сам Барбер здесь, собственно, из-за света. Все больше сенсорных биологов, включая и Барбера, опасаются, что человек слишком сильно засвечивает окружающую среду, вредя другим видам. Свет вторгается даже сюда, в центр национального парка: он лупит из фар проезжающих автомобилей, люминесцентных ламп информационно-туристического центра и фонарей на парковке. «Стоянка сияет, словно какой-нибудь торговый центр, потому что никто не задумывается о воздействии света на дикую природу», – говорит Барбер.

Столетиями кропотливо изучая сенсорные миры других видов, люди многое о них узнали. А потом взяли и в одночасье обрушили их. Сейчас мы живем в антропоцене – геологической эпохе, для которой определяющим и главенствующим фактором выступает человеческая деятельность. Мы изменили климат и повысили кислотность Мирового океана, выбрасывая в атмосферу гигантские объемы парниковых газов. Мы тасуем животных между континентами, замещая исконные виды инвазивными. Мы вызвали «биологическую аннигиляцию», как называют ее некоторые ученые, сопоставимую с пятью доисторическими массовыми вымираниями{839}. В этом удручающем списке экологических грехов числится один, который вроде бы очень легко осознать и который тем не менее очень часто упускают из виду. Это сенсорное загрязнение. Вместо того чтобы проникать в умвельты других животных, мы вынуждаем их жить в нашем, бомбардируя их стимулами, которые производим сами{840}. Мы залили ночь светом, разогнали тишину шумом, заполонили землю и воду чуждыми им молекулами. Мы отвлекаем животных от того, что им на самом деле необходимо ощущать, заглушаем жизненно важные для них сигналы и заманиваем их, словно мотыльков на пламя, в сенсорные ловушки.

Многие летающие насекомые гибнут под лампами уличных фонарей: принимая их за луну и звезды, они вьются под ними до абсолютного изнеможения. Этой их роковой ошибкой научились пользоваться некоторые летучие мыши, охотясь в тучах дезориентированных жертв. Менее склонные гнаться за прогрессом виды, такие как малые бурые кожаны, которых метит Барбер, держатся от света подальше, – возможно, из-за того, что он превращает их в легкую добычу для сов{841}. Свет перестраивает сообщества обитающих рядом с ним животных, одних привлекая, других отталкивая, и все это с труднопрогнозируемыми последствиями. Пострадают ли сторонящиеся света летучие мыши от того, что пригодные для их обитания зоны сокращаются, а их добыча достается другим? А те летучие мыши, которые тянутся к свету? Не случится ли так, что на какое-то время они окажутся в выигрыше, но в конечном итоге проиграют, когда истощатся местные популяции насекомых? Чтобы это выяснить, Барбер убедил Управление национальных парков США разрешить необычный эксперимент.

В 2019 г. он вкрутил во все 32 фонаря на парковке у поселка Колтер-Бей лампы переменного цвета. Они дают либо белый свет, сильно влияющий на поведение насекомых и летучих мышей, либо красный, который такого воздействия вроде бы не оказывает[285]. Каждые три дня научная группа Барбера переключает цвет. Подвешенные под фонарями воронковидные ловушки собирают привлеченных светом насекомых, а радиопередатчики ловят сигналы