Тишину не найдешь даже в море{872}. Хотя Жак-Ив Кусто когда-то назвал океан миром безмолвия, безмолвия там нет и в помине. По нему разносится грохот обрушивающихся на берег волн, свист и рев ветра, клокотание гидротермальных источников, треск раскалывающихся айсбергов – и все это передается под водой быстрее и дальше, чем в воздухе. Морские обитатели тоже не безмолвствуют. Киты поют, рыбы-жабы гудят, треска похрюкивает, морские зайцы выводят рулады. Тысячи раков-щелкунов, которые глушат проплывающую рыбу ударной волной от щелчков своих огромных клешней, наполняют коралловые рифы шумом, похожим на шипение бекона на сковороде или рисовых шариков, лопающихся в молоке. Отчасти этот звуковой ландшафт беднеет, когда человек сокращает численность океанских жителей, вылавливая их сетями, цепляя на крючок и охотясь на них с гарпуном. Отчасти его затушевывают привносимые человеком звуки – скрип сетей, которыми тралят морское дно, стаккато взрывов от сейсморазведочных работ для поиска месторождений нефти и газа, сигналы сонаров гидроакустической разведки, а также всепроникающий бэк-вокал этой какофонии – звуки двигающихся судов[292].

«Вот ваша обувь, например, откуда?» – спрашивает специалист по морским млекопитающим Джон Хильдебранд, с которым мы беседуем у него в кабинете. Я сверяюсь с маркировкой на ботинках – Китай, откуда же еще. А значит, какой-то контейнеровоз переправил их через Тихий океан, оставляя за собой звуковой след, распространяющийся на многие километры. С конца Второй мировой войны до 2008 г. мировой торговый флот разросся более чем в три раза и стал перевозить в десять раз больше грузов на более высоких скоростях{873}. В общей сложности грузовые суда повысили уровень низкочастотных шумов в океане в 32 раза – на 15 дБ выше той громкости, которая, как подозревает Хильдебранд, и без того была на 10–15 дБ выше, чем в старинных морях до появления гребного винта. Учитывая, что гигантские киты могут жить дольше ста лет, не исключено, что где-то еще плавают особи, непосредственно пережившие постепенное усиление подводного шума, в десять раз сократившее для них радиус слышимости{874}. Когда в ночи неподалеку идет судно, горбатые киты прерывают свои песни, а косатки – охоту, южные киты впадают в стресс{875}. Крабы при этом перестают кормиться, каракатицы меняют цвет, рифовые рыбы семейства помацентровых легче ловятся{876}. «Если бы мне вздумалось повысить уровень шума в вашем кабинете на 30 дБ, Управление охраны труда США потребовало бы обеспечить вас берушами, – говорит Хильдебранд. – Подвергая морских животных воздействию такого громкого шума, мы проводим над ними эксперимент, который над собой проводить не позволили бы»{877}.

В предыдущих 12 главах этой книги говорилось о том, как человек на протяжении столетий по крупицам добывал знания о сенсорном мире других живых существ. Однако за то время, что у науки копились эти данные, мы радикально переформатировали все изучаемые сенсорные миры. Сейчас мы ближе, чем когда бы то ни было, к пониманию, каково быть другим животным, и в то же время по нашей милости быть другим животным сейчас труднее, чем когда бы то ни было.

Чувства, служившие своим обладателям верой и правдой миллионы лет, начали обманывать. Гладкие вертикальные поверхности, не существующие в природе, отражают эхо точно так же, как открытое воздушное пространство, – возможно, именно поэтому летучие мыши так часто врезаются в окна{878}. Диметилсульфид, химическое вещество, выделяемое морскими водорослями и когда-то безошибочно указывавшее морским птицам путь к источникам пищи, теперь выводит их к миллионам тонн пластикового мусора, который человек сбрасывает в океаны{879}. Возможно, именно поэтому 90﹪ морских птиц, согласно подсчетам, рано или поздно глотают фрагменты пластика. Расположенные по всему телу ламантина вибриссы улавливают возмущение, вызванное движущимися в воде предметами, но не настолько быстро, чтобы ламантин успел увильнуть от моторки, несущейся на полной скорости{880}. Именно по этой причине – из-за столкновения с моторными судами – гибнет по крайней мере четверть всех умирающих во Флориде ламантинов. Лососей направляют на нерест к местам их собственного появления на свет присутствующие в речной воде пахучие вещества, но если обоняние лососей притупят попавшие в воду пестициды, все ориентиры исчезнут{881}. Слабые электрические поля на морском дне указывают акуле на закопавшуюся добычу, – но иногда на силовые кабели{882}.

Некоторым животным удалось приспособиться к современным звукам и зрелищам. Кто-то даже извлекает из них выгоду для себя. Некоторые городские виды мотыльков эволюционируют в сторону меньшего стремления к свету{883}. Некоторые городские виды пауков, наоборот, пристрастились растягивать паутину под уличными фонарями и до отвала наедаются летящими на свет насекомыми{884}. В городах Панамы ночные огни распугивают летучих мышей, позволяя самцам тунгарской лягушки добавлять больше сексуального «кудахтанья» к своим брачным песням без риска привлечь внимание хищника{885}. Животные адаптируются – либо меняя поведение одной особи на протяжении ее жизненного цикла, либо вырабатывая новое из поколения в поколение.

Однако адаптироваться получается не всегда. Виды с неторопливым образом жизни и медленной сменой поколений не успевают за уровнем светового и шумового загрязнения, который удваивается каждые несколько десятилетий. Те, кто и без того был загнан в угол постоянным сокращением среды обитания, не могут просто встать и уйти. Те, кто полагается на специализированные чувства, не могут просто взять и перестроить весь свой умвельт. Справиться с сенсорным загрязнением не значит просто свыкнуться с ним. «Мне кажется, люди не совсем понимают, что, не слыша чего-то, нельзя вдруг взять и начать слышать, – делится со мной Клинтон Фрэнсис. – Если ваш орган чувств не ловит сигнал, нельзя просто к этому притерпеться».

Наше воздействие не разрушительно по своей сути, но часто ведет к росту однообразия. Выдавливая чувствительные виды с привычных мест обитания своим сенсорным бульдозером, мы оставляем за собой поредевшие и менее богатые видами сообщества. Мы раскатываем в унылый плац-парад рельефный сенсорный ландшафт, взрастивший удивительное разнообразие животных умвельтов. Достаточно вспомнить, например, озеро Виктория в Восточной Африке. Когда-то в нем обитало более 500 видов цихловых рыб, и почти все они водились только там. Возникновению этого необычайного разнообразия отчасти способствовала освещенность{886}. На более глубоких участках озера преобладает желтый или оранжевый свет, тогда как на мелководье больше представлен голубой. Эти различия обусловливали особенности зрения местных видов и соответственно выбор ими половых партнеров. Эволюционный биолог Оле Зеехаузен установил, что самки глубоководных цихловых рыб предпочитают самцов, в расцветке которых преобладают оттенки красного, а взору обитательниц мелководья милее голубой. Эти несовпадающие предпочтения сыграли роль барьеров, разделивших цихловых рыб озера Виктория на радужный спектр по-разному окрашенных форм. Разнообразие света повлекло за собой зрительное, цветовое и видовое разнообразие. Но за последнее столетие сбрасываемые в озеро канализационные воды и поверхностные стоки с ферм и рудников наполнили его питательными веществами, подстегнувшими рост заволакивающих и забивающих его водорослей. Прежнее богатство световых переходов местами поблекло, окраска и визуальные предпочтения цихловых рыб утратили значение, и число видов сократилось. Притушив свет в озере, человек заглушил сенсорный мотор разнообразия, вызвав, как выразился Зеехаузен, «самое стремительное крупное вымирание из всех известных науке»[293]{887}.

Циник может спросить, какая разница, сколько в озере схожих видов рыб. К чему переживать из-за того, что в таком-то лесу было 32 вида птиц, а теперь остался 21? Этими вопросами научная журналистка Майя Капур задалась в 2020 г. в своей статье о сомах яки – обитающих на западе США и находящихся под угрозой исчезновения рыбах, очень похожих на широко распространенного канального сомика{888}. «Я подумала, неужели утрата вида, неотличимого от одной из самых часто встречающихся рыб на планете, действительно так значима? – писала Капур. – И только позже я осознала, что… их кажущаяся взаимозаменяемость больше говорит об ограниченности моего понимания, чем о неважности их различий». Ее озарение можно распространить и на цихловых, и на многие другие группы животных, у которых близкородственные виды могут обладать сильно отличающимися чувствами. Когда эти виды исчезают, с ними исчезают их умвельты. С каждым утраченным видом мы теряем один из способов познания мира. Закупорившись в своем сенсорном пузыре, мы не подозреваем об этих утратах. Но он не убережет