Бульвар Жюль-Сандо. Моя любимая комната. «Жить в доме, который на вас не похож, это как носить одежду с чужого плеча»

Стиль чайного салона или будуара 1900 года был доведен до своего апогея! Но план маленького особняка был неожиданным и прелестным; в него входил зимний сад, где я сразу представил себе разные сорта комнатных пальм из Гранвиля. Больше ничего не ожидая и даже не посоветовавшись с архитектором, я дал свое согласие и отдал все, чем располагал, на обустройство нового жилья.

Особняк был устроен для дамы, которая долго жила в Санкт-Петербурге в прекрасные времена Мариинского театра, и страх перед нигилистами заставил ее покрыть его броней со всех сторон. Крепость и уютное гнездышко одновременно, что совершенно не подходило холостяку, который хотел здесь спокойно жить по моде 1950 года. Не без угрызений совести я вырвал все гирлянды и колчаны над дверью в томную спальню и уничтожил потаенные альковы. Мне хотелось иметь дом настолько же парижский и богатый, насколько мельница была деревенской и простой.

Я попросил своих друзей-декораторов Жоржа Жеффруа, Виктора Гранпьера и Пьера Делибе из Дома Жансон сделать из него именно «мой дом», где сочетаются бесценные вещи и ничего не стоящие предметы, где много разных драпировок, преимущественно мягких, подходящих для моей дородной персоны. Рисунок Матисса должен соседствовать с готическими гобеленами, бронза эпохи Возрождения с доколумбовыми примитивами, мебель Жакоба с модерном Мажореля[274]. Мне не было никакого дела до правил хорошего вкуса, потому что в моем доме все должно подчиняться правилам моего вкуса, который очень быстро приспосабливается к необычному соседству.

Жить в доме, который на вас не похож, это как носить одежду с чужого плеча. Безукоризненно оформленному интерьеру я всегда предпочитал более чувствительный и живой, появляющийся постепенно, шаг за шагом, в соответствии с образом жизни его обитателя и его капризами. Но если нужно определить стиль моего дома, то скорее это стиль Людовика XVI, но образца 1956 года, а в конечном итоге – настоящий искренний модерн. Быть может, в других странах или в другом климате я жил бы в доме без всякой связи с прошлым, но во Франции, и особенно в Париже, это было бы изменой правде. Впрочем, в любом другом месте я не люблю жилье, настолько лишенное стен, что кажется, будто оно без окон: дом для меня, прежде всего, кров и защита.

Я завершаю работу над этой книгой и уже заканчиваю обустройство своего дома в Провансе. Он находится в Монтору, около Каллиана, где добрая звезда позволила мне пятнадцать лет жить в покое и подготовиться к новому этапу жизни.

Я мало что могу рассказать о нем, потому что как раз занимаюсь его отделкой. Дом простой, солидный и благородный, как нельзя лучше подходит к тому периоду жизни, который наступит совсем скоро, через несколько лет.

Я хочу, чтобы это жилище стало моим настоящим домом: таким, куда – если Бог даст мне долгую жизнь – я смогу уйти на покой; таким, где – если мне хватит средств – я смогу завершить свои дни в другом климате под защитой сада, какой охранял меня в детстве; таким, где я буду, наконец, жить спокойно, забыв Кристиана Диора и став просто Кристианом. Именно в Монтору я пишу эти последние строки. Еще раз судьба решила за меня и привела в спокойную провансальскую деревню, чтобы я смог закончить свою книгу. Только что наступила ночь и вместе с ней бескрайнее спокойствие. Авеню Монтень далеко, на краю света. Целый день я провел в своем винограднике, прикидывая будущий урожай, и только вечер заставил меня вернуться в дом. В огромном доме я один, почти холодно. Отопление еще не установлено, электричество не подключено. Жить можно только в двух комнатах, в одной я сейчас и нахожусь. В камине пылают дрова. Я пишу при свечах, чей свет пробуждает танцующие на потолке тени.

На небе зажглись первые звезды и купаются, как всегда, в пруду с проточной водой, который я сделал у дома, напротив холма.

Мне кажется, настал момент предстать лицом к лицу, что всегда опасно, перед моим сиамским близнецом, которому я обязан успехом и который всегда идет впереди меня с тех пор, как я стал Кристианом Диором. Я должен свести с ним счеты, и хорошо, что этот разговор состоится здесь, в двух шагах от моего виноградника и кустов жасмина. На земле я всегда чувствую себя увереннее. И это хорошо, потому что мне надо рассказать этому надоедливому близнецу несколько волнующих меня вещей. Прежде всего, я хочу, чтобы все знали, мы принадлежим разным мирам. Это не вопрос главенства – слава Богу! – и я признаюсь, что не способен исполнять его роль. Нас разделяет самая малость. Он живет целиком в своем веке и обязан ему всем; он льстит себя надеждой, что произвел революцию в моде или, по меньшей мере, привел в величайшее изумление. Я же родился в буржуазной семье, сознаю это и горжусь этим. От семьи я унаследовал вкус к солидным и прочным строениям, столь дорогим нормандцам.

В мире моды я продвигался с большой осторожностью, по своему назначению мода – зеркало, и весьма хрупкое. Если хочешь перейти через эту реку, скованную льдом, нужно, чтобы лед выдержал. Поэтому я хотел, чтобы он прочно уцепился за прибрежные камыши и тысячи травинок укрепляли его изнутри.

Я искал моду, построенную на фундаменте. Подлинная роскошь требует качественных материалов и высокопрофессиональной работы. Она имеет смысл, если ее корни глубоко проникают в традиции. А когда недостаток денежных средств не позволяет никаких излишеств, платье должно быть удобным и добросовестно сшитым. Даже если платье будет надето всего один раз, кутюрье должен проектировать его исходя из расчета, что его будут носить очень долго.

Оригинальность ради оригинальности, крайность ради крайности – это, скорее, область костюмера, а не кутюрье. Предназначенная быть элегантной на улицах или в салонах, мода подчиняется строгим законам. Наилучшее определение моды, известное мне, принадлежит мадемуазель Шанель: «Высокая мода создает прекрасные вещи, которые со временем становятся некрасивыми, в то время как искусство создает некрасивые вещи, которые потом становятся прекрасными».

В эту формулу, столь же категоричную, как и сама мадемуазель Шанель, можно внести поправку: если времени пройдет еще больше, вещи, на мгновение ставшие некрасивыми, снова обретают свою первозданную красоту. Мода как будто мстит, и крайности прошлого однажды вновь кажутся очаровательными. Однако приходится признать, что наша профессия живет под звездой эфемерности. Только строгость конструкции, точность кроя, качество исполнения отделяют наши модели от маскарада.

Вот почему я всегда забочусь, чтобы платья были закончены до малейших деталей: в мире элегантности деталь столь же важна, как и целое. Злополучная деталь может уничтожить весь ансамбль. Я понимаю, что в моде я делал то, что мои друзья в живописи и музыке: Кристиан Берар рисовал лица с горящими глазами, выразив тем самым свою реакцию на кубизм, чей пламенный манифест – новый Коран – наложил запрет на двадцать лет на воспроизведение человеческих фигур. Франсис Пуленк и Анри Core противопоставили педантичным композициям музыку сердца. Пьер Гаксот ответил своей искренней «Историей Франции» на укоренившиеся заблуждения со времен Мишле. В моей области я по-своему тоже был реакционером и боролся против всего, что мне казалось побеждавшим без достаточных оснований. Высокая мода – это способ самовыражения, как и любой другой, и я с помощью моих платьев пытался привить вкус и умеренность. Модель одновременно утверждает и удивляет: будучи одеждой, она уважает правила, будучи туалетом – дерзает и смело обновляет традиции. Мода нравится или перестает нравиться под влиянием многих обстоятельств. Наиболее удачные платья стареют быстрее.