Вдоль дороги стояли, все в чёрном — памятливые казаки под командой бывшего Человека-извлекателя и держали оцепление.

Потом они охраняли храм, где находились мощи на манер Хомы Брута. В этот храм внезапно полезло огромное количество бесноватых. Они лезли в него как в известном произведении Николая Васильевича Гоголя. Казаки в своих чёрных мундирах, взявшись за руки, заняли круговую оборону, и поняли, что вот это и есть край.

Что мундиры у них, казаков, может, и самосочинённые, но бесы вполне реальные.

Бесноватые выли и хрипели. Кто-то лаял. Рты мужчин и женщин сочились дрянью.

Звякнули стёкла. Высунулись отовсюду страшные рыла.

Человек-извлекатель вдруг оглох и ощутил вокруг себя густоту мягкого пластилина. Всё было так же, как во время его путешествий в жерло шахты после взрыва. Волосы зашуршали под одеждой.

Казаки были пьяны без вина, но на рассвете бесноватые схлынули, а казаки побрели по домам. У всех дрожали колени, и цвет их лиц был зелен.

Потом я наводил о Человеке-извлекателе справки, но его пластилиновый туман дополз и до меня. Я даже не помню, узнал ли я в конце концов, чем нынче он занимается.

Может, узнал, да забыл.

Или это всё лишь приснилось мне?»

Он говорит: «Мы тут много о смерти распинаемся, ну и это понятно.

Это тема тревожная — тех, кто ещё жив, всегда заводит. Но вот есть ещё самоубийство — вот странная штука. В детстве моём только один тип самоубийства допускался — это если последний патрон оставить для себя. Ну там, фашисты-то пытать будут, чтобы не выдать чего важного.

Про самоубийства особо не говорили, хотя я знал, что у нас соседка повесилась.

А потом ещё говорили, что наш участковый от любви застрелился — прямо так вышел из дому, сел на детской площадке и застрелился. Потому что от него жена ушла. Все прям об этом говорили, но теперь я понимаю, что детали были фантастические — то ли от любви, то ли что-то наделал по службе, да и сам ли он застрелился? Так я с этой тайной и уйду.

Ну, потом ещё в армии стрелялись — помню. У меня товарищ был, затосковал на втором году службы, а служить ему надо было три, да только стреляться надо было из карабина. Пока он штык откинул, пока сапог снял, портянку несвежую размотал, пока палец свой грязный в скобу вставил, пока стал дуло в рот совать, так и расхотел. Представил, говорит, как меня найдут, а выгляжу я в этом виде довольно по-дурацки. Твёрдых эстетических правил был человек.

Ну от боли — это я понимаю. От боли человек может вообще превратиться в животное, тут уж не до сантиментов. Не то, что стреляться — в окно выйдешь.

Сейчас — кризис, а в кризис, говорят, народу много стреляется.

Сейчас у бизнесменов стволов много на руках. Чиновники, кстати, стреляются редко. У них как-то по-другому голова устроена.

А вот жена мне говорит: „Как так, в себя палить?! Что, красивый автомобильчик отобрали?! Нулей поубавилось?! Это, дескать, глупости какие-то, Анна Каренина, а не повод хвататься за неясного оформления пистолет“.

Ну, а я так думаю, что как раз понятнее. Было у человека две жены и трое детей, и вот разорился он.

Кредиторы преследуют, и эти, дети с жёнами, превращают жизнь в ад. Выйдет он к завтраку, а сынишка ему вместо бутерброда: „Папа, папа, нам трындец! И всё из-за тебя“ Старушка-мать, обескровленными губами шевелит, спрашивает, почему пересадки почек, сердца и печени ей не будет.

На день рождения никто не идёт, лузеров-одноклассников разве звать.

Водка осталась, а уважения к тебе нету.

Соседи-миллионеры ржут и пальцами показывают. А сбежишь в Таиланд, так и там достанут.

И все радости твоей жизни исчезли, а обязанности остались, даже приумножились.

Тут и задумаешься.

Сымешь со стены коллекционное ружьё, а с ноги изысканный носочек. Смотрите, дескать, какой я нелепый, вам назло в гостиной лежу, в одном носке. Без портянок».

Он говорит: «А я им, соседям своим, в ответ на это заметил, вот вы котов любите, это я понимаю, это — хорошо. Коты у вас в городе бестолковые, мышей боятся, умеют только на колбасу охотиться. Потом, конечно, вспоминают что-то о жизни — особенно, если их на зиму бросить.

Но это ладно. У нас тут, знаете, птиц было полно.

А всех кошки пожрали. Потому что у нас раньше четыре кошки было, а теперь сорок, да ещё те, кого привезли тут, да бросили.

И перевелись-то птички у нас. Пеночек всех пожрали, от дрозда только прошлогодняя скорлупа синеет. Овсянок съели, славки исчезли.

Раньше соловьи пели у каждого дома, а нынче — тьфу!

Я ведь вашим говорил — вы хоть на дачах кормушек не делайте.

У вас же кошки.

— Фу, — отвечают, — это в вас жалости к птичкам нету. Они же бедненькие.

Ну, у меня, может, жалости нет вовсе, и, к тому, же я сам бедненький, но как у них всё ловко получается. Сперва смотрят, как птичка клюёт, умиляются. А потом пойдут по своим делам, а у них уже на смену кошка радуется, перья всюду мечет.

Коты ходят, шашлык больше у городских воруют, птичек давить уже не выходит.

Нет птичек-то.

Разве залетит кто случайно.

Да их кошки-то и так не ели, для баловства давили.

Дятла вот на дорожке нашёл. Зазевался дятел, да ему голову и скусили.

И вот я так скажу — вам-то котики, потому что в городе у вас только голубь сраный да ворона вороватая. Приехал я как-то — даже воробьёв не увидел.

Куда воробьёв дели? Попрятали?

Котов консервированными воробьями кормите? Из банок с чекой?

Не дам я вам бензопилы, вот что».

Он говорит: «А я лежу и вспоминаю свои путешествия. Мы-то — не чета молодым, что шастают по земному шару взад-вперёд, сами не зная зачем. Посмотреть они хотят… Чего они хотят? Зачем им?

У нас в Управлении был один начальник, что жил в самолётах. Подписывал договора — то в Чили, то в Сингапуре. Нет, выбегал из аэропортов, ездил по чужим городам на такси, а зачем — объяснить не мог.

Я думаю, что это от страха смерти, старость меня дома не застанет, я в дороге, я в пути. Вместе на пенсию выходили, ну у него уже на каких-то тёплых островах был домик прикупленный, а у меня шесть соток под Шатурой, там, где гарью каждое лето тянет.

Он мне говорит: „Да ты в аду живёшь, под тобой пожар вечный“.

Я ему отвечал, что русскому человеку к аду не привыкать, оттого страха во мне нет.

Пожил.

Сам много поездил — в Алжире порт строил и во Вьетнаме налаживал, но больше, конечно, на Севере работал.

Я-то путешествовал по казённой надобности — на кораблях под красным флагом.