Подписание договора скрепили еще одним пиром, где вновь кричали здравицы. По всему лагерю распространилось ликование, озадачившее римлян.

— Уж не приключились ли где новые Канны? — шептались солдаты, несшие караул на стенах Нолы. — Уж не пришла ли новая беда?

На рассвете послы в сопровождении ганнибаловых эмиссаров, которые должны были удостоверить законность договора, отправились восвояси, а приободрившиеся карфагеняне начали новый приступ. Марцелл вышел навстречу, и был упорный бой, и Ганнибал впервые за всю войну потерпел поражение. Пуны бежали в лагерь, устлав поле пред городом грудами трупов.

— Пустяки! — не унывал Ганнибал. — Скоро римляне услышат рев македонских труб!

Прошло еще несколько дней, и отряд нумидийцев перебежал в стан Марцелла — наемники впервые изменили своему полководцу. Но Ганнибал и сейчас махнул рукой.

— Пустяки! Скоро римляне услышат грозную поступь сариссофоров!

Скоро…

Увы, Ганнибалу так и не суждено было увидеть македонских гипаспистов, сражающихся бок о бок с иберами и африканцами. Посольство Ксенофана было перехвачено римскими кораблями неподалеку от берегов Калабрии. Пройдоха-македонянин юлил, уверяя, что шел в Рим, чтоб заключить союз, но не сумел пройти сквозь заслоны карфагенян. Облик ганнибаловых эмиссаров насторожил бдительных моряков. Римляне подвергли послов обыску и нашли договор и письмо Ганнибала Филиппу. Ксенофан был разоблачен и отправлен в Рим, где посажен в тюрьму, в какой и закончил свои дни.

Не дождавшись ответа, Филипп отправил к Ганнибалу новых послов, какие сумели благополучно избежать встречи с римлянами. Договор все же был заключен, но союзники потеряли год, какой мог стать переломным в войне. Спустя этот год Ганнибал познал горечь новых неудач, а у Филиппа появилось слишком много забот, чтоб помышлять о десанте в Италию.

Спустя год…

Степь цвела.

Весенние грозовые дожди напоили серую землю живительной влагой, и та распустилась многоцветьем диких трав: житняка, ковыля и конечно же благоуханного пэнхао.[55]Местами зеленый ковер прорывали небольшие островки цветов: желтых и синих, а порой вдруг внезапно распускались алые полотнища маков, дурманящие ноздри сладковатым запахом. Тогда кони звонко чихали, а всадники с наслаждением вдыхали пьянящий аромат.

Их было двое, всадников: он и она. Степь уже свыклась, что нередко видит их вдвоем. Они скакали бок о бок — прекрасная женщина с васильковыми глазами и волосами цвета яркого утра, и могучий муж, громадный и ловкий, словно снежный барс, с глазами солнечными, каким позавидовал бы самый дикий зверь, и гривой непокорных гребню, перепутанных волос. Под нею была ослепительно-белая, белее самой белизны кобыла, чья атласная кожа почти сливалась со снежным бурнусом, наброшенным на хрупкие плечи; под ним плясал черный жеребец, гигантскими размерами своими подобающий хозяину, накидка, наброшенная на плечи, была также черного цвета.

Кони скакали вровень, будто скрепленные невидимой нитью, ни на шаг не обгоняя друг друга. Они держали путь к неведомой точке, известной лишь им. Миновав ложбину, скакуны галопом взобрались на холм и резко, словно по команде, замерли. Застыли и всадники, осматривая простиравшуюся пред ними равнину, покрытую сплошным ковром маков.

— Словно спекшаяся кровь! — разжал губы Аландр.

— Красиво! — согласилась Талла. — Зрелище, способное заворожить.

Могучий Воин покосился на свою спутницу.

— Порой меня поражает то, как легко ты относишься к смерти.

— А ты? — усмехнулась она.

— Не думаю, что смерть требует серьезного отношения. Человек стал относиться к ней серьезно, когда слишком возомнил о себе.

— Он был не вправе этого делать? — с холодным любопытством поинтересовался Аландр.

— Нет, человек — не вправе. Вправе — Человек.

— Ты играешь словами!

— Неправда, я играю значениями!

Аландр первым не выдержал словесной перепалки, ибо был силен скорей на дела, чем на слово, и рассмеялся.

— Сдаюсь! Твоя взяла!

Но Талла не приняла этой шутливой капитуляции.

— Ты научишься побеждать только тогда, когда найдешь в себе силы не уступать. Никому! Ни зверю, ни мужу, ни слабой женщине. Даже ребенку! Только не уступающей достоин быть победителем! — со значением произнесла она.

— Не уступающий во всем?

— Да.

Аландр задумался и умолк. Молчала и Талла. Кони стояли на месте, застыв прекрасными статуями. Время словно застыло, одурманенное маковым ароматом, поднимающимся от земли до самого неба.

— Ты думаешь о том же, о чем и я?

— Да, — подтвердила Талла. Губы ее были твердо сжаты, непокорная прядка волос, выбившаяся из-под диадемы, шаловливо обвила изящное ушко. Печать совершенства была в этой прядке — крохотной частице совершеннейшей из женщин.

— Он предаст! — высказан, наконец, Аландр терзавшую его мысль.

— Он уже предал, — не согласилась Талла.

— Он затеял пир в честь победы и зовет меня.

— Одного?

— Да. Подозреваю, он не желает видеть меня в сопровождении трехсот. Он дважды видел их в деле и знает их силу.

Чуть вырвавшаяся вперед Талла обернулась к возлюбленному.

— Ты примешь приглашение?

— А как ты считаешь?

— Ты поедешь… — Талла улыбнулась. — А не боишься?

— А как ты считаешь? — повторил Аландр.

— Но это опасно. Даже для тебя!

Аландр пожал плечами. Ему расхотелось говорить на эту тему.

— Как прекрасно! — прошептал Воин. — Как же все-таки прекрасна цветущая степь!

— Ты прав. И эта степь должна была принадлежать одному.

Аландр накрыл своей громадной, перевитой узлами мышц рукой на лежащую на поводьях маленькую ладошку Таллы.

— Вот потому я и поеду.

Девушка ничего не сказала, лишь кивнув: так и должно было быть.

Шаньюй Модэ жаждал видеть союзника на весеннем съезде глав родов. На съезд собирались представители всех племен, на нем производились назначения и пожалования и определялись планы в отношении соседей, каких намеревался придерживаться народ хуннов на текущий год. Съезд должен был подтвердить права Модэ на власть. Могучий Воин должен был стать важным аргументом в пользу Модэ. А затем… Модэ еще не решил до конца, как поступит со своим союзником, но лучший выход из ситуации избавиться от него. Он был слишком опасен для шаньюя. Опасен потому, что многие хунны боготворили Аландра, а другие, тоже многие, ненавидели его, как ненавидели и Модэ. Голова Могучего Воина должна была стать искуплением за смерть Туманя. Такая голова достойна гигантского кубка вина![56]