– Мне тоже… – роняет Пьер.

– То есть как? Вы же представляете Францию!

– Я никого не представляю. Я сам по себе.

– Ой, я четыре раза смотрела “Фанфан-Тюльпан”! – сообщает Аня. – Жерар Филип такой обаятельный!..

Микола кричит:

– “Фанфан-Тюльпан” – любимый фильм советских девушек!

– Криворучко, кончай паясничать!.. – шипит Тамара.

Патефон играет танго “Брызги шампанского”. Аня с Марселем идут танцевать. Девушка в очках встает с дивана и подходит к пианино.

– Можно вас пригласить на белый танец?

– Что такое “белый танец”? – спрашивает Пьер.

– Дамы приглашают кавалеров… Меня зовут Марина.

Пьер встает. Они танцуют. Марина смотрит в пол.

У пианино Луи чокается с Тамарой.

– …Вы какие-то серьезные, как пенсионеры. Есть вещи поважнее, чем классовая борьба. Например, любовь…

Девушки смеются. Тамара как будто обрадовалась:

– То есть, по-вашему, личная судьба важнее, чем народ? Ну, нет, нас воспитал комсомол, и мы думаем, что общественное важней личного, и для блага народа можно пожертвовать личным счастьем…

– Почему у вас люди – отдельно, а народ – отдельно? – недоумевает Луи. – Из кого состоит народ? Чем больше людей живут счастливо, тем лучше народу?

Пьер танцует. Дождавшись, когда Аня и Марсель в танце отходят подальше, Марина, не поднимая глаз, быстро говорит:

– Я хочу вас попросить на мне жениться… Пожалуйста, не делайте такое лицо. И не говорите никому, иначе меня посадят.

Пьер оторопело смотрит на нее.

– Мне от вас ничего не нужно, только печать в паспорте и виза. Меня не надо ни кормить, ни любить.

Марсель случайно задевает Марину и извиняется. Она любезно улыбается.

– Вы хотите уехать во Францию? – тихо спрашивает Пьер.

– Мне все равно куда. Только бы удрать отсюда…

В переулке на Таганке Пьер стоит у обшарпанного старого дома. Вечереет. Сверившись с бумажкой, он заходит в арку двора. За двором – еще двор, за ним – еще один. Мужчина в шароварах и шлепанцах на босу ногу гуляет с овчаркой. Пьер обращается к нему. Мужчина объясняет, как пройти.

Пьер поднимается по темной лестнице на четвертый этаж. Останавливается у двери, на которой висит с десяток разных звонков с фамилиями жильцов. Из дерматиновой обивки торчат клочья ваты. Отыскав нужную фамилию, Пьер жмет на кнопку. Наконец дверь распахивается. Женщина в халате держит в руках таз с мокрым бельем.

– Кого надо?

– Здравствуйте. Можно видеть Ольгу Кирилловну?

– О господи! Да не слышат они ни хрена! По коридору до конца и налево, третья дверь…

В коридоре шумно. Озираясь, Пьер идет мимо кухни, где готовят и галдят несколько баб, одна из них, молоденькая, сидя на табуретке, кормит ребенка грудью, мимо открытой двери, у которой курят двое мужчин, за ними виден накрытый стол, гости за столом нестройно поют “По Дону гуляет…”. Навстречу Пьеру из уборной выходит инвалид на костылях, Пьер пропускает его, сворачивает, стучит в дверь.

В узкой как пенал комнате высокая чопорная старуха в темном платье, с прямой спиной и узлом седых волос на затылке, с папиросой в зубах, вопросительно смотрит на Пьера.

– Ольга Кирилловна? Пьер Дюран, это я вам звонил…

– Я не совсем поняла, что вам угодно…

Другая старуха, маленькая, сгорбленная, сидя в инвалидном кресле, откладывает книгу, снимает очки.

– Я не стал говорить по телефону… У меня для вас письмо от Натальи Федоровны Осоргиной.

Ольга Кирилловна мгновенно прикладывает палец к губам и указывает на дощатую перегородку, которая тянется через всю комнату и делит окно пополам. Она понижает голос:

– Присаживайтесь, ради Христа! Что же вы сразу не сказали? Из Парижа? Знакомьтесь, это моя сестра Мария Кирилловна…

Берет протянутый конверт, вскрывает.

– Ну, как там наша Натали поживает?

– Она сейчас отдыхает в Испании.

– Неплохо… Маня, читай, я приготовлю чаю…

Она кладет письмо перед сестрой и выходит. Комната выглядит темной и тесной, аккуратно застелена больничная железная койка, потертый диван, иконки на тумбочке.

Мария Кирилловна читает письмо и улыбается.

– А вы, оказывается, учились у Натали…

– Да. Она преподает в Сорбонне.

– Мы двадцать лет ничего друг о друге не знали. Она нас нашла каким-то чудом. Прислала прекрасного козьего сыру, chèvre… Журналист к нам приходил, француз, очень милый…

Входит Ольга Кирилловна, ставит на стол чайники – пыхтящий медный и, обернутый полотенцем, фарфоровый заварочный.

– Оля, представь себе, всё дошло, и письмо, и хлеб Бородинский!

Ольга Кирилловна достает из буфета чашки, накрывает на стол.

– Ну, слава богу! Дело в том, Пьер, что Натали Осоргина и Маня – смолянки, вместе заканчивали Смольный институт, уже в Новочеркасске, под обстрелом…

Мария улыбается:

– Regardez, ma chère сестрица,

Quel joli идет garçon!

C’est assez богу молиться,

Нам пора à la maison…[3]

– Прошу к столу! Чай с сухариками. Уходим в загул…

Под абажуром плавает облако дыма. Ольга Кирилловна гасит в пепельнице папиросу и зажигает другую.

– …Меня взяли в кировском потоке, в тридцать пятом, прямо в сочельник. Но я в сорок седьмом уже вышла. А вот Маничке досталось. Восемнадцать лет. Ее только в прошлом году выпустили… И потом я почти весь срок отсидела в Потьме, а она объехала всю страну – и Красноярск, и Казахстан, и Саратов…

– Оля, оставь… Пьер, возьмите вот этот сухарик, он на вас смотрит…

– Благодарю вас, очень вкусно, чай чудесный…

– Так ваша мама из каких Обресковых?

– Я не знаю… Она москвичка, родилась и выросла в Москве.

– Обресковых много, после Манифеста крепостных часто записывали по фамилии барина. А дворяне Обресковы есть московские, есть симбирские, новгородские… Вот мы выросли в Петербурге, но мы из симбирских. Как зовут вашу маму?

– Лилия Львовна…

– Погодите, она – не дочь Леона Обрескова? – встревожилась Мария Кирилловна. – Который умер от тифа, в поезде, в Гражданскую. Оля, помнишь Лёвушку?

– Да, дедушка умер в девятнадцатом году, маме было шестнадцать…