– Слушаюсь, гражданин начальник! – коротко отрапортовала хозяйка арендованного жилья, отсалютовав на пионерский манер, и вышла.

– Ну что, Житомир? – улыбнулся старший наряда. – Продолжим регистрацию?

Гельку свело судорогой от нового страха, повторного, но все же у нее хватило воли поднять глаза и посмотреть на шкаф. Галимзяна, как ей показалось, прибытие милицейского наряда в солдатских сапогах нисколько не шокировало. Он лишь снова таинственно улыбнулся жене и приложил палец к губам – тише, мол, все под контролем пожарных частей.

– В общем, так, – распорядился главный мент, – вы двое обыскиваете помещение. Найдете гондоны – тащите сюда. А мы пока без них начнем, на чистом энтузиазме, на чувстве гражданского долга и без никаких.

Старший сержант Ханютин и второй, который так и остался в штатском, засуетились, принюхиваясь, словно служебно-розыскные псы, и отправились рыскать по углам. Лейтенант же присел к Гельке на раскладушку и положил ей руку на промежность. Но уже не так, как сделал это в прошлый раз: не грубо, с ласковостью и неспешностью в заходе.

– Ты и нас пойми, сестренка, – обратился он к ней по-отцовски. – Мы власть все ж, а не просто потребители человеческого достоинства. Нам, бывает, и самим тошно приходится от своего же труда. Но согласись, Житомир: ну как, к примеру, не потрогать тебя, если татарин твой вернуться не захотел даже, а решил тебя с мальцами вокруг пальца обвести?

Гельку, парализованную явлением в квартире лютых людей, лейтенантский тон понемногу начал успокаивать, и она начала вслушиваться в слова, которые он ей говорил, веря немного успокоенным разумом, что уже все теперь обойдется. Верила, потому что сообразила – все до этого самого момента являлось лишь шутейной проверкой ее на стойкость к задуманному внучкой Рахили. Она незаметно глянула на шкаф, не очень догадываясь о том, что же собирается предпринять в этот суровый и непредсказуемый момент ее законный супруг Галимзян Хабибуллин. Тот же, казалось, уже сидел не на шкафу, а словно парил на вершине счастья. На этот раз он уже обеими руками, выкрутив ладони от себя, с выражением полного удовлетворения от происходящего внизу показал Гельке, что беспокоиться теперь вообще уже не о чем: самое главное препятствие между гостями и хозяевами успешно преодолено. Осталась ерунда – проставить финальную точку.

– Так что, в этом все и дело, гражданка Хабибуллина, – перешел к финалу визита лейтенант и крикнул сыскарям, не оборачиваясь: – Нашли гондоны?

Те, не прерывая поиска, ответили одновременно:

– Никак нет, нету их тут! Так давайте, товарищ главный, без них.

– Ну нет так нет, – вздохнул погонник и прижал руку к Гелькиной промежности еще сильней, чем раньше. Другой рукой потянулся к штанам, распустил ремень, ослабил пояс и вжикнул молнией вниз.

– Нет… – тихо сказала Гелька, – нет…

– Да… – так же негромко, но жестко ответил офицер и скинул левый солдатский сапог.

– Негодяй, – сказала Гелька и закрыла глаза, хорошо понимая, что ничего уже ее не спасет и что все разговоры эти ментовские были всего лишь ширмой для подготовки троицы к большому и долгому удовольствию от употребления Гелькиного несогласия с властью.

Подошли двое других и прихватили Гелькины руки, разведя их по сторонам раскладушки.

«Все… – пронеслось в мозгах, – все…»

Но именно в эту секунду поняла она, что изменилось что-то вокруг. Руки, державшие ее, ослабли, лейтенантова ладонь остановила продвижение в пах и завибрировала, но не от вожделения и страсти, а от жути, внезапно обрушившейся на участников экзекуции. Каким-то образом Гелька это четко поняла и распахнула глаза. И увидала… Сверху, со шкафа, бил вниз толстенный пенный столб, беря начало от горловины брандспойта. Самим же пенным прибором управлял Галимзян, верный мертвый муж, ликвидатор смертельных аварий и преступных замыслов. И тогда Гелька резко дернулась к нему, видя, как вокруг нее захлебываются в пене и просят пощады те самые трое незваных гостей. Но ей было на них наплевать.

– Галик! – заорала она, счастливая и полная сил. – Га-алька-а-а!!!

А он, не слыша голоса жены, все лил и лил свою жирную пожарную пену, радуясь и хохоча над теми, кто еще недавно грозил ей натянутым на прибор гондоном за отсутствие положенной регистрации…

Утром, открыв глаза, но не встав еще, Гелька дождалась, пока проснется подруга, и сообщила ей, как о деле окончательно решенном.

– Я с тобой, – сказала она так, что внучка сразу поняла – с ней и не думают шутить. – Хуже, чем было, все равно теперь уже не будет.

Причина такого грустного вывода, сделанного тети-Сариной дочкой, землячку ее не заинтересовала, она лишь обрадованно похвалила Гельку, мысленно поздравив себя за выполненную миссию. А словами завершила вопрос:

– Ну и умница, лапуль. Все тебе расскажу, как и чего. Есть, есть в нашем бизнесе до хрена всякой всячины, ну и другие тонкости имеются. Но ты ж умелая девчонка, вон двоих каких татарчат подняла. А такое-то дело поднять тебе – раз плюнуть. Зато пацанам твоим с тетей Сарой – копейка, – она довольно улыбнулась и притянула подругу к себе, – или центик даже ненашенский.

К вечеру четвертого дня, проведенного на московской земле, нарыв того-сего из подружкиного прикида, Ангелина Хабибуллина заняла место рядом с ней, на точке, в самом низу Тверской улицы. Там же она и была куплена на всю ночь пятидесятидвухлетним Федькой Керенским, крепко хмельным, но зато пребывавшим в тот вечер в добром здравии и приятном настрое души. Что касалось мужского зова Федора Александровича, то зов какой-никакой был, скорей всего, однако при этом не имел определяющего значения и не обладал решающей силой. Важней было другое – разжмурить взгляд и метнуть аванс по линии женского направления, так или иначе подтвердив ранее доказанное самим же собой: нет ничего в искусстве краше, чем мутный разговор при полной поддержке случайной собеседницей основных постулатов жизни. Пусть даже и за деньги, запущенные в промежуток короткого счастья между Тверской и ранним утром в Трехпрудном.

Какова была причина того, что выбрал он эту некрашеную черненькую, а не другую, тоже чернявую, но крашеную, с наглыми глазами и скульптурной лепной жопкой, ваятель Керенский не знал. Более того, не задумывался даже. Ткнул пальцем и взял. Ближе к обеду понял лишь, что ткнул не по случайности нетрезвого тычка, а в силу Провидения. В Промысел Божий Федька и сам не верил: ровно настолько, насколько не признавал самого Верхнего Мастерового – всю эту околобожью камарилью. Зато верил в фарт, признавал судьбу и даже немного рассчитывал на совесть. О собственной – вопрос особо не стоял никогда, все больше о людской, о человеческой, о совести вообще. С ней у Федора Александровича порой бывали отдельные промахи, но случались и моменты истины. Все дело было в женщинах, в бабах, в женах. Их, если не брать других баб и женщин, как пол, в целом у Федора Керенского было шесть. В смысле, расписанных с ним жен. Само собой, это не означало, что бессовестность свою на почве разладов и разводов уважаемый заслуженный художник России Ф. Керенский признавал лишь как результат подобного неотчетливого обстоятельства. Дело было вовсе не в этом. Вопрос касался его многочисленных детей. Точнее говоря, их отсутствия, поскольку, если не брать в расчет несчетно беременных любовниц с неизвестной далее судьбой, то пятеро из шести законных жен вполне серьезно собирались становиться мамами детей Федора Александровича, причем трое из них – двукратно, а одна, то ли третья, то ли четвертая, – целых три раза с половиной. Половину можно смело было отнести на счет одного из небедных частных заказчиков, и это был единственный раз, когда Керенский решился рожать, в том смысле, что не стал, как обычно, скандалить с женой по поводу будущего дитяти, принуждая к аборту, а милостиво согласился с фактом предстоящего отцовства. Это и был момент истины: единственный в своем роде и накрепко вписанный в память.