Но воспоминания о Лос-Анджелесе семидесятых населены призраками. Все легенды Голливуда, с которыми я тогда встречался, уже умерли от старости. Как и Рэй Чарльз. Именно со мной он в последний раз записал песню для моего альбома дуэтов спустя тридцать четыре года после нашего совместного выступления на американском телевидении. Для альбома мы спели дуэтом Sorry Seems To Be The Hardest Word, и пели сидя, потому что от слабости он уже не мог стоять. Я попросил инженеров сделать для меня копию этой записи, чтобы слушать не столько пение, сколько наши разговоры. Наверное, хотел иметь при себе доказательство того, что в конце концов подружился с кумиром моего детства. И другие призраки: умершие от СПИДа совсем молодыми, и те, кто сгубил себя наркотиками и алкоголем, и те, кого убили, и те, кто погиб в катастрофах. Люди, погибшие от того, что могло убить тебя в пятидесятые и шестидесятые, если только не выручало везение. Ди Мюррей, мой первый басист. Дуг Уэстон, владелец «Трубадура». Билл Грэм. Газ Даджин. Джон Леннон, Джордж Харрисон, Гарри Нилссон. Кит Мун и Дасти Спрингфилд. Бесконечная вереница парней, в которых я влюблялся или думал, что влюблялся, на танцполе в клубе «Афтер Дарк».

Дэвид вышел из душа, увидел меня в слезах и вздохнул:

– Господи, что еще случилось?

Хорошо знакомый с резкими перепадами моего настроения, он подумал, что меня взбесила какая-то малозначащая деталь нашего отдыха и я вот-вот разражусь криками и требованиями немедленного отъезда. Но я объяснил, что просто вспоминаю прошлое. Айпод все еще играл, Леон пел: «Солнце ушло навсегда, и дождь заливает мне душу, и в самой ее глубине тоска о тебе будет вечной». Господи, как же он пел. Что с ним сейчас? Я не слышал о нем долгие годы.

Немедленно я направился к телефону, позвонил своему другу Джонни Барбису в Лос-Анджелес и попросил найти контакты Леона. Джонни перезвонил и продиктовал мне номер – судя по коду, Нэшвиллский. Я тут же набрал и услышал голос. Он звучал чуть более хрипло, чем раньше, но все-таки это был голос Леона с его неизменным южным оклахомским акцентом.

Я спросил, как он. Он ответил, что лежит на диване, смотрит по телевизору «Дни моей жизни»: «Я в порядке. Свожу концы с концами». Слабо сказано. Леон принял несколько неверных деловых решений, на нем висит множество бывших жен, и времена в целом изменились. Сейчас он готов выступать где угодно, лишь бы пригласили. Господи! Один из лучших авторов и исполнителей мира поет в спортбарах и питейных заведениях, на пивных фестивалях и слетах байкеров, в маленьких городишках, о которых я вообще не слыхал!

Я сказал, что нахожусь сейчас бог знает где в Африке, слушаю его музыку и вспоминаю прошлое. Потом поблагодарил за все, что он для меня сделал, и признался, какую важную роль сыграла в моей жизни его музыка. Казалось, он тронут до глубины души.

– Спасибо, мне очень приятно это слышать, – сказал он. – Большое тебе спасибо.

Мы попрощались, я положил трубку и посмотрел на телефон. Что-то было не так. Я чувствовал, что звонил Леону не ради этой бессодержательной беседы. Тогда я снова взял трубку и снова набрал его номер. Он засмеялся:

– Господи, сорок пять лет ни слова от тебя, и вот теперь ты звонишь второй раз за десять минут!

Я спросил, не согласится ли он записать альбом вместе со мной. Только он и я.

Наступила долгая пауза.

– Ты серьезно? – проговорил он наконец. – Думаешь, я справлюсь? – И вздохнул: – Знаешь, ведь я уже совсем старый.

Я заверил его, что и сам далеко не молод, и, если я справлюсь, то и он, конечно же, справится.

Он снова засмеялся.

– Ну что тут скажешь? Естественно, я согласен.

Поверьте, это была не благотворительность. Наоборот, бесценный подарок мне самому. Если бы в 1970 году мне сказали, что однажды я буду записываться с самим Леоном Расселлом, я бы долго хохотал. Но нам пришлось нелегко. Леон в телефонном разговоре упоминал, что у него проблемы со здоровьем, но насколько они серьезные, я понял, лишь встретившись с ним на студии в Лос-Анджелесе. Он выглядел как больной патриарх из пьесы Теннесси Уильямса: длинная белая борода, темные очки, трость. Передвигался с большим трудом. Приходил в студию часа на два максимум, садился в ортопедическое кресло с откидывающейся спинкой, играл и пел. Но за эти два часа он делал невероятное.

Иногда мне казалось, что выхода альбома он уже не увидит. Однажды из носа у него потекла спинномозговая жидкость. Его сразу отвезли в больницу, где, помимо прочего, обнаружили сердечную недостаточность и воспаление легких. Но мы закончили запись альбома и назвали его The Union. В США он вошел в первую пятерку. Осенью 2010 года мы вместе поехали на гастроли, выступали в залах вместимостью не меньше пятнадцати тысяч человек – Леон тогда признался, что несколько десятилетий даже не заходил в такие залы. Иногда ему приходилось выезжать на сцену в инвалидном кресле, но это не мешало играть и петь прекрасно. И каждый раз зрители оглушали его овациями.

Наконец-то он получил то, чего достоин. Подписал новый контракт со звукозаписывающим лейблом, его ввели в Зал славы рок-н-ролла – я был так рад, что даже забыл о клятвах больше никогда не участвовать в этом шоу и выступил на церемонии с речью. Он заработал денег, купил новый автобус, ездил на гастроли по всему миру, пел в больших прекрасно оборудованных залах. Работал до последнего дня, до самой своей смерти в 2016 году.

Если вам не довелось видеть его на сцене, я вам сочувствую. Вы многое потеряли. Потому что Леон – лучший.

Впервые это случилось 2009 году в Южной Африке, в Соуэто, в Центре помощи детям с ВИЧ-инфекцией. Сироты, вынужденные встать во главе семьи из-за потери родителей, или просто брошенные дети получали здесь все, что им требуется, – от горячей еды до полезных советов и помощи со школьными заданиями. Центр финансировался Фондом по борьбе со СПИДом Элтона Джона, и мы приехали, как говорится, принимать работу: разговаривали с женщинами, управляющими центра, встречались с детьми, слушали, как все устроено.

Маленький мальчик в яркой узорчатой рубашке – такие ввел в моду Нельсон Мандела – подарил мне ложечку, символ сахарной индустрии Южной Африки. Но после этого он не ушел в сторонку и не сел с другими детьми. Не знаю почему. Конечно же, он и представления не имел, кто я, наверное, просто почувствовал симпатию. Его звали Нуса, и все время нашего визита в Центр он так и не отходил от меня. А я держал его за руку и корчил рожицы, чтобы рассмешить. Чудесный мальчуган. Я с ужасом думал о том, как он живет во внешнем мире, за стенами Центра: нам рассказывали, что СПИД в Южной Африке разрушил жизнь множества семей, и детям, конечно, пришлось тяжелее всего. Куда он пойдет отсюда? Кто или что его ждет?

Внезапно я осознал, что мои чувства к мальчику – не просто жалость или умиление. Это проблеск чего-то более важного и значимого, чему я пока не нахожу определения. Своими мыслями я поделился с Дэвидом:

– Чудесный мальчик, правда? Он сирота, и ему нужна семья. Что думаешь?