— A-а!.. Теперь уж… все равно.

Да! Стиля сомовских персонажей с некоторой их «выряженностью» не осталось и следа!

Кузмин и Божерянов крепко расцеловались. Старая дворянская манера, сбереженная от каких-нибудь «боярских времен» и возлелеянная вновь в Петербурге. Некий отзвук «Выставки старых портретов» в Таврическом дворце, устроенной Дягилевым.

Лица, изображенные Рокотовым, Левицким, вероятно, так лобызались. «Стародавность, исконность» кокетливо расцвели среди эстетов Петербурга.

И Кузмин и Юркун выглядели запущенными мальчиками, которых бросила на произвол судьбы уехавшая строгая тетка!

После обеда можно спать на диване, не стеля простыни, просыпаться в час ночи, смотреть забавные картинки в старинных журналах, есть пирожные, — под утро опять засыпать!

Так и кажется, что эти два «мальчика» сейчас скажут: «Давайте жить без старших! Без всяких старших!»

Как сладко выполнять, не раскаиваясь, вздорные свои капризы! К черту все строгости!

Вероятно, Верлен был такой же… слабый, грешный человек! Может быть, и поэт эпохи Маргариты Наваррской Клеман Маро был из этого же теста.

Однако Юрочка Юркун в своем внутреннем типе не повторял неистового, а иногда и жестко-злого Артура Рембо! Это так… Ведь кто-то называл эту пару друзей: «Наши петроградские Верлен и Рембо!»

Это красиво сказано, но совершенно неточно, как я узнал потом.

Маленький, щупленький, стареющий, лысеющий, без какой-либо «громкости» человек! Легкие, изящные движения, однако и не без «хлипкости» и физической беззащитности!

Так выглядел Михаил Алексеевич.

Тщедушие это особенно бросалось в глаза, когда видишь его идущим своей робкой походкой по улице. Дома же его обаяние, насмешливость, меткие словечки, весьма опасные и ядрено-русские, — глушили это впечатление.

Обращали на себя внимание его темные, большие, византийско-иконописные глаза в оправе более темной кожи, как подведенные. Не то грешные, не то святые, не то «чудотворные», не то пакостные.

Православие эпохи Николая II… Глаза некоторых монашенок Нестерова.

Художник никогда не подбирает слов, характеризующих форму, он рисует бессознательно.

Я помню, как поэт Антокольский, взглянув на этот портрет, сказал: «Губы, как вымя!» (Острое словечко! Разве мне придет такое в голову!)

Впрочем, зачем так долго описывать внешность поэта. Пойдите в Литературный музей Москвы и посмотрите на мой карандашный рисунок, слегка подкрашенный акварелью… И если вы, читатель, «кто-то» и имеете на весомость этого «кого-то» удостоверение, — вам его покажут.

Юркун несколько выше среднего роста. Чуть-чуть сутулится, как человек никогда не занимающийся гимнастикой. Элегантность не-выправленного и размагниченного «шпака», если употреблять термины, которые я еще не успел оставить в то время!

Глуховатый голос, сообщающий некоторую интимность. Смеется более зло и с недоброй шуткой, — этим и отличается от веселой смешливости Михаила Алексеевича.

С болезненной приглушенностью цвета лица человека комнатного, не привыкшего к сильному солнцу!

Старенький пиджачок, хорошо на нем сидящий, галстук, мастерски повязанный бабочкой, жемчужно-серого цвета, с тонкими белыми еле заметными полосками! А в середине, пересекая все жемчуга и все чертежно-белые полоски, идет темная полоса неизъяснимого цвета. Этот цвет… буревых туч на полотнах Тернера, изображающих кораблекрушения.

Галстук подобного изыска придает некоторую «орхидейность» его носителю.

Английский магазин на Невском… 13-й год! Разве можно купить такой галстук в ином месте?!

Я хотел бы описать только это первое свидание, чтобы последующие впечатления от нашей дружбы не налезали на этот первый визит.

Итак, я уже наговорил много такого, что может скорее запутать читателя и не сказать о самом главном и разительном впечатлении какой-то особой простоты, душевности и ласки от всех слов, которые услышал от них обоих!

Я не могу также говорить только об одном замечательном поэте и избегнуть описания его друга, теперь уже никому не известного писателя и художника. Это просто невозможно.

Юркун не был какой-то «второй» большого поэта или его сколком-подголоском. Нет. Его суждения, какие-то острые словечки были не только самостоятельными, но и сам Михаил Алексеевич постоянно обращался к Юркуну с ласковой улыбкой и спрашивал:

— А вам, Юрочка, что больше нравится?.. Этот рисунок или вот этот?

Именно эти два человека вместе составляли общий «настрой» нашей встречи.

Два мальчика, вырвавшиеся на свободу от старших, — это верно, но эти «мальчики» были чужды какой-то позы, хотя бы в самых миллидольных дозах! Предельная правда с самим собою и с людьми, которые к ним пришли.

«Мальчишеское дружество», тепло и простота, чего обыкновенно не удается «взрослым» при первом знакомстве, которое всегда сопровождается и некоторой натянутостью, а то и позой, — это дар искренности совершенно очаровывал.

Михаил Алексеевич сразу подарил мне с трогательной надписью книгу рассказов (не помню какую). Обложка Божерянова… Только Божерянова и никого другого, хотя «график» Сашенька был «любительский».

Весь Петроград был переполнен графиками железной техники и исступленного совершенства. Но Кузмину нравилось милое дилетантство «несовершенного» Сашеньки!

— Ох! Не надо этих самодисциплин и строгих «выверенностей»!

Пусть искусство возникает внезапно и невзначай! Что может быть прелестней этого?