на дежурства, сами воруют продукцию с полей. Потом ею же чуть ни в ящиках колхозных на рынках торгуют. Сам Хайса Поспелова заставлял облавы устраивать на базарах. Сам он на эти облавы ездил. Его завидев и разбегались колхознички, ящики бросали, под прилавками прятались… От этого и рост пошёл общей преступности в районе! За счёт краж! Помните, Семён Викторович, я в показательном процессе участвовал, когда милицию пришлось вызывать? Так тогда судью чуть не избили! Колхозники едва не отмордовали за то, что мотоцикл мы конфисковали, как средство хищения?

– Ну как же. Гудел район.

– С народом надо работать райкому!

– Нет, Данила Павлович. Райкому этого не сдюжить. Им не до народа. Им звезду добыть…

Мы ещё долго в тот раз сидели с Семёном Викторовичем.

Я принял решение ехать к Игорушкину.

Пароход белый, беленький…

Уезжала Майя теплоходом.

Провожали Анна Константиновна, студентов весёлая гурьба. Колготились по-своему, целовались, галдели, не понимая, что матери с дочерью наедине поговорить надо. Николай Петрович ещё утром попрощался, уходя на работу; объявил, погладив Майю по щеке, что вырваться ему не удастся, с десяти утра заседание бюро обкома, а когда закончится, никому не известно.

Анна Константиновна слова для расставания оставила напоследок, а тут эти, как на грех. Кто же знал, что они такие бестолковые! Так и не дождалась бы, если, отчаявшись, не улучила момент, когда они с дочерью остались в каюте одни, поцеловала три раза, как положено в повлажневшие глаза, прижала головку к груди.

– Так и не звонил Владимир? – спросила, будто между прочим.

– Ты о ком, мама?

– Володя не звонил?

– Он занят, мама. У него свои проблемы.

– Вот и я набрала его по телефону, а он мне – на происшествие уезжаю.

Майя отвернулась.

– Зачем ты, мама?

– Ну что ты, дочка? У него служба ответственная. Надо терпеть. Вон я с твоим отцом. Вся жизнь так. В ожидании. В одиночестве. Раньше – хуже. Теперь хоть вечерами дома. А молодые были, его и ночью подымали. Помню в Сочи… Да, что это я? Вот те раз! Про себя вспомнила!.. Милиция, хотя и не прокуратура, а тоже… Он же следователь.

– Не следователь он, мама.

– Как? А я ему звонила?

– Пожалел вас. Не стал говорить. Он переводится из милиции.

– Да что же это такое? И куда?

– В той же системе. В школу милиции его пригласили. Будет преподавать.

– Володя учителем?

– Там звание обещали повысить. Потом работа самостоятельная… Впрочем, я не знаю.

– Преподаватель! Это благородно! У нас все учителя!

– Мама!

– А что он будет преподавать?

– Философию… историю… Трудно сказать.

– Из него хороший философ выйдет. Он умеет рассуждать. И знает много. Как-то тебя ждали. Ты припозднилась в институте. Он мне про Канта рассказывал.

– Про кого?

– Про Канта. Забыла? Я тоже, признаться… А Володя так говорил, так говорил. Я кое-что помню. Уж очень красиво. Про звёзды и про жизнь.

– Это он умеет.

– Подожди, подожди. Сейчас вспомню… Главное – звёзды над головой?… Нет. Звёздное небо над головой и чистая тишина в душе.

– Что-то не так, мама. Это про нравственность. Впрочем, он может. Однажды и мне сказал: тот человек, которого ты любишь во мне…

– Майя!

– Да, мама.

– Как же, дочка?

– Я вспоминаю. Тот человек, которого ты любишь во мне, конечно, лучше меня. Но ты люби, и я постараюсь.

– Это хорошо он сказал, дочка. Это честно. – Анна Константиновна разволновалась, едва не всплакнула. – И очень красиво.

– Вот, вот, – задумалась Майя. – Красиво. А потом я прочитала эти строчки у Пришвина.

– Ему там будет лучше. В школе. Когда учишь, обязательно сам учишься.

– Мама, как ты любишь афоризмы!

– Это кладезь мудрости. Коля называет их квинтэссенцией разума.

– Папа у нас романтик.

– А почему Володя не пришёл провожать?

– Сказал, занят. Там у него что-то как раз решается. Важный вопрос. Мне представляется, что будут обсуждать науки, которые предложат ему преподавать.

– У него же диплом юриста широкого профиля. Я знаю. Он многое сможет.

– Да, да. Наверное.

И они замолчали. Набежали опять студенты, у Анны Константиновны от них запестрело в глазах, она, как прижала платочек к глазам, так до отхода теплохода не опускала рук. Заиграла музыка, голос запел весело про грустное:

Пароход белый, беленький

Дым над белой трубой…

«Или чёрный дым над трубой», – вспоминала она, когда шла уже одна по причалу и никак не могла вспомнить, как правильно.

Толковище[40]

И луна заплуталась в лохмотьях чёрных туч на низком, готовом обрушиться небосводе. И свирепый ветер, остервенев, в пух и прах загонял ворохи сухих листьев и мелкого мусора на пустынных дачных улочках. Вот тогда, поспешая к назначенному часу, Тимоня и торкнулся в калитку. Удивился и не поверил своим глазам – двор оказался открытым. Кто же его опередил?

Хотя Порохов назначил встречу на позднее время, Тимоня прибежал загодя, всё оглядеть, проверить, подготовить, а тут его обскакали.

Он вбежал на крыльцо, сунулся в дверь домика. В сумерках разглядел на фоне окошек тёмный силуэт человека, неподвижно сидящего за столом.

– Кто тут? – замер на пороге Тимоня.

– Испугался?

– Ты, Эд?

– В штаны наклал?

– Что это ты в темноте?… Один?…

– С электростанцией опять нелады. А может, с проводкой что. Утром надо будет глянуть.

– Так давай на дворе костерок запалю. – Тимоня обрадовался, мечтательно закатил глаза. – У костра, Эд! Туда-сюда… Я побеспокоился, чтобы не припухли пацаны. На свежем воздухе! На свободе! Во! Гляди!

Он вытащил из-за пазухи бутылку водки.

– Холодновато на улице. Согреемся?

– По какому поводу праздник?

– А вот. Смотри! – И Тимоня оскалился, защёлкал новыми вставными зубами, застучал ими. – Все на месте! Полный рот!

– Вставил?

– Заново родился!

– Молодец. А водку всё же спрячь. И на двор не следует лезть. – Порохов не улыбался.

– Что так?

– Разговор серьёзный. Здесь перекантуемся. Тащи лампу керосиновую. Там, за печкой.

– Что случилось, Эд?

Тимоня, не дождавшись ответа, зажёг лампу, поставил на стол поближе к Порохову, но тот отодвинул её от себя, отставил лицо в темноте.

– Опаздывают наши?

– Нет. Есть ещё время.

На крыльце, как будто ждали, затопали, ввалились гурьбой длинноволосый Седой, юркий Хабиба, флегматичный толстяк Рубик.

– Маракуете в темноте? – закричали с порога. – Во всём посёлке темень. Как поживаешь, Порох?

Порохов повёл вокруг себя рукой, приглашая садиться.

– Располагайся, братва. Нам тьма не помеха. Нам потолковать по душам.

Расселись, пошумели, успокаиваясь; Седой поморщился на пустой стол, подмигнул Тимоне, тот скорчил рожу, отмахнулся ладошкой, кивая на