были приключения, о том, как он вырос и стал большим», то вы, конечно, кивнете мне головой и скажете:

— Вы правы, Образцов — синтетический человек!

Но тут уж я вам отвечу:

— Нет! Зачем нам это чужестранное слово «синтетический», у нас есть своя поговорка, которой русский народ определял таких многоумельцев. «И швец, и жнец, и в дуду игрец» — вот он кто, этот Сергей Владимирович Образцов!

* * *

Когда мне приходилось выступать с Ирмой Яунзем, первой исполнительницей фольклорных песен, я всегда старался по мере своих сил помочь ей заинтересовать слушателей этим новым тогда жанром. Если она пела любовную песню на армянском, грузинском или чувашском языке, я старался предварительный перевод прочитать как чудесное лирическое стихотворение, как стансы, как сонет, иногда даже предваряя интонации и жесты артистки. И тогда в одухотворенном, выразительном исполнении Ирмы Петровны делалась понятной не только вся песня в целом, но каждая строчка, даже каждое слово становилось ближе сердцам слушателей. Если артистка пела шуточную песню, мой перевод звучал как забавный анекдот, смешной эпизод из жизни эвенков или чукчей, — и слушатели смеялись дважды: и при переводе и потом, во время пения. Они понимали уже каждое слово, каждое положение в сюжете песни.

Как же поступают в большинстве случаев теперь? Со скучнейшим видом объявляют: «Грузинская лирическая песня. Идет караван верблюдов. Ты живешь в моем сердце. Караван поднял пыль, но ты живешь в моем сердце. Караван прошел, пыль улеглась, но ты живешь в моем сердце. Исполняется на грузинском языке». И оставляют бедную певицу наедине со зрителем, недоумевающим: где же здесь лирика? И где логика?

И когда надо перевести комическую песню, бесстрастное лицо конферансье не меняется, и он тем же тоном докладывает: «Мордовская шуточная песня. У моей милой в окне разбито стекло. Я влез к моей милой. Она громко храпела, и я вылез из окна обратно. Но оказалось, что храпела ее мать. Исполняется на мордовском языке».

После такого «перевода» и певице стыдно петь, и публике неловко за народ, будто бы сочинивший эту белиберду, и за конферансье. И упустил товарищ конферансье чудесную возможность связать в один заинтересованный коллектив певицу, конферансье и зрительный зал!

Но раз конферансье не помогает певицам-фольклорницам (а когда на сцене не помогаешь, всегда мешаешь), то певицы начали выступать со своими переводчиками или сами стали переводить. И сделалось еще скучнее: споют песню и нудно бубнят про следующую…

И не говорите мне, что переводы задерживают ход концерта, что слушать их скучно. Неправда! Как-то я повторил опыт интересного перевода. ВГКО предложило мне сделать с тремя артистами концерт-спектакль «Восточные мелодии». Эти артисты — восточная певица Ольга Кагай, восточная танцовщица Турсунай Махмудова и конферансье Евгений Фролов. Аккомпанемент вели пианист-композитор Александр Двоскин и дойрист А. Толмасов. Поэт О. Гаджикасимов отлично перевел все песни, исполнявшиеся на разных языках.

Зрители принимали прекрасно и танцы Махмудовой и особенно песни Кагай, а пресса отмечала «необычное построение» концерта.

В чем же оно заключалось? Евгений Фролов, молодой парень с хорошей внешностью и приятной манерой разговаривать, не просто «переводил тексты», а перед пением каждый раз с хорошим мастерством «читал», «исполнял» их в переводах как любовные, комические, патриотические стихотворения. А Александр Двоскин одновременно «под сурдину» знакомил публику с мелодиями этих песен. И зрители, честное слово, внимательно слушали стихотворения и дружно аплодировали Фролову, а Кагай в это время спокойно переодевалась из азербайджанки в кореянку. Как видите, хорошие переводы зрителей не задерживают, а артистам помогают!

А как прекрасно переводил… Федор Иванович Шаляпин! Мне очень жаль, что я в этих записках не могу много рассказать о нем, потому что Шаляпина, как просто Федора Ивановича, я мало знал, а мои воспоминания и впечатления о нем как об артисте, певце явились бы повтором одного слова, которое подытоживает все новое и старое, рассказанное и не рассказанное о нем, — гений.

Но позвольте мне все-таки сделать отступление и рассказать то немногое, что еще не рассказано о нем, и не о Шаляпине — концертном и оперном певце, а о Шаляпине-переводчике.

Летом 1922 года в Большом зале Консерватории Шаляпин давал концерт в пользу студентов (тогда еще принято было устраивать концерты в пользу «недостаточных студентов»). Пел он без конца. Молодежь не отпускала его с эстрады. Его манера петь и держать себя на сцене у всякого другого показалась бы старомодной: в протянутой вперед левой руке он держал ноты, а в правой — лорнет, для финального фермато отступал на три-четыре шага назад, высоко поднимал правую руку и шел вперед, неся на зрителя могучий звук. И хотя это было непривычным, у него это не казалось странным. Да, прав был Дидро, говоря, что в искусстве нет ни одного правила, которого гениальный человек не мог бы нарушить с успехом. И с огромным успехом нарушал гений Шаляпин каноны, традиции, штампы, правила. Об этом уже написано, и не раз, но тут не могу удержаться, чтобы еще раз не удивиться, не восхититься: все дала природа этому человеку. Бывают карлики с возвышенной душой и великаны с мелкой душонкой; это был великан с возвышенной душой.

Возвращаюсь к концерту. В ответ на бурю аплодисментов и криков «бис» Федор Иванович в энный раз вышел на эстраду и могучим, берущим в плен голосом сказал:

— Я вам спою сейчас романс Бетховена (слово «Бетховен» он произнес «исконно» по-русски через два мягчайших «е»). Петь буду по-итальянски; так как, вероятно, многие из вас итальянского языка не знают, я сначала прочту перевод.

И, держа перед собой ноты, Шаляпин не читал напечатанный перевод, бледный и отдаленный, а переводил дословно:

«В тесной, мрачной могиле дай мне отдохнуть… Когда я был жив, неблагодарная, тогда надо было думать обо мне…»

Страшным укором прозвучало это шаляпинское «неблагодарная». Четыре раза повторяется в романсе это «неблагодарная» (итальянское ingrata), и укор все нарастал и нарастал, становился жутким, трагическим… И когда Шаляпин закончил чтение двумя презирающими, ненавидящими, страдающими «не-бла-го-дар-ная, не-бла-го-дар-ная», — холодно и пустынно стало в этом горячем, переполненном зале…

А потом… Потом, придя в себя, молодежь минут десять ревела, орала, смеялась, плакала… И все это до пения! А потом Шаляпин еще «могучее» спел. И когда он бросил этой «неблагодарной» в лицо уже понятные нам четыре «in-gra-ta!!!» — не стало консерваторского зала с Шаляпиным и публикой: на эстраде стоял могучий утес, вокруг которого бушевали волны восторженной советской молодежи!..

Вот что может сделать гениальный человек из перевода! А теперь позвольте два маленьких эпизода из жизни Шаляпина, свидетелем которых я был.

Прочитал я в воспоминаниях дирижера