– И свидетель, конечно же, гусятник.

– Вы обвиняете его во лжи? – спрашивает командир, и по мягкости голоса я понимаю, что неверный ответ меня уничтожит.

Я давлю в себе гнев и отвечаю как могу спокойно:

– Нет, кел. Уверена, что он рассказал все так, как понял.

– И понял он все неверно?

– Должно быть. – Я грустно улыбаюсь: – Ведь я невиновна.

– И можете доказать?

Я раскидываю перед собой руки:

– Белого коня седлали у нас дома. Беда была лишь в привычке повиноваться одному конюху и одному наезднику. Отлученный от них, он не сразу покорился другим. У меня ушли недели на то, чтобы он стал забывать прошлую выучку. И проехать на нем получилось лишь раз. Я не зачаровывала коня. Кел Джоа лично рассказывал мне о таком подходе к лошадям на юге. В самом деле, сейчас на конюшнях есть точно такая же кобыла.

– Изящное объяснение, – произносит Говорящий, разрушая всякие надежды на то, что он способен прислушаться и счесть меня невиновной. – А теперь объясните, как с вами говорил мертвый конь.

Я качаю головой:

– Вероятно, то были звуки ветра, свистящего под сводом ворот, кел. Или моего же голоса – я нередко говорила с ним, как говорит человек с портретом умершего отца. Как бы он мог мне отвечать?

– Он отвечал, – резко бросает командир.

– И что он сказал?

Мужчины созерцают меня молча. Любопытно, понимают ли они, что узнали мою настоящую сущность – что слова Фалады, обращение «принцесса», приводят к другой истине. Но я вижу в их взглядах неприятие такой истины. Намного проще закрыть глаза на одну деталь разбирательства, чем без всякой выгоды для себя выяснять больше об этом происшествии. Лишь Филадону может быть не все равно, но он слушает молча, почти безо всякого интереса в лице.

Говорящий откашливается:

– Последние два обвинения не так серьезны, келари. Вероятно, как чужестранка, вы не осознаете тяжесть первого. Вы напали на человека при помощи заклятия – содрали с него кожу силами ветра. Живущие в Менайе чародеи обязаны присягать королю и обучаться в нашем Круге, прежде чем колдовать. Вы ничего из этого не сделали. Более того, нанесение чарами увечий – серьезнейшее преступление, оно карается смертью. Вы и здесь настаиваете на невиновности?

– Мне не подвластен ветер, кел, – ровно говорю я.

Командир улыбается:

– Все свидетельства против вас. По гусиному пастбищу пролетел ураган, разогнал стадо, побил вашего приятеля-пастуха, оголил все деревья в округе. А сами вы не пострадали. Убедительное доказательство.

Он откидывается в кресле, спокойный от уверенности в своей правоте.

Если я объясню появление Ветра, хотя бы намекну на его природу, я предам Кестрина и его отца вдвойне. Едва ли королевскую семью могут привлечь к суду, но такое разоблачение неизбежно ослабит влияние короля и качнет равновесие сил в сторону Круга Колдунов. Они и так жульничают, требуя еще одного наследника и надеясь так подобраться к трону, – ожидают падения Семьи вместо того, чтобы ее оберегать. Я не дам им власти большей, чем у них уже есть.

– У меня нет никаких объяснений, – говорю я сидящим передо мной мужчинам.

Говорящий подается вперед:

– То есть вы признаете, что повелевали ветром?

– Нет. У меня нет власти над ветром.

– Признаете, что призвали его?

– Я просто была на пастбище, – отвечаю я. – И не могу сказать, как и что его привело.

Смотрю на Филадона, до сих пор не заговорившего, но точно знающего повелителя ветра. Лорд лишь молча глядит в ответ.

– Но мне видится, – продолжаю я, – что в этом деле против меня только показания кела Корби. Умоляю вас изучить вопрос глубже.

Довольная ухмылка сытого кота изгибает губы командира:

– Увы, у нас есть записка от заиды Алирры, и в ней говорится о вашей склонности лгать самым вопиющим образом. Поэтому если и верить кому-то на слово, так точно не вам.

Я цепенею, но вся ярость мира не заставит этих людей меня слушать, не изменит написанного Валкой.

– Полагаю, вы виновны во всем означенном, – говорит он почти скорбно. Почти, но не совсем.

– Солидарен, – добавляет Говорящий. Смотрит на меня и хмурится.

Каков же он должен быть – человек чести и правил, обученный радеть за истину, – чтобы порицать меня за чародейство, даже не проверив наличие дара?

– Ветер мне не повинуется, – повторяю я налившимся злостью голосом.

– Как же тогда он вам явился?

– Я не могу объяснить, но собственного дара у меня нет.

– О, конечно.

Вот для чего возведена сияющая крепость за рекой, вот кто держит в руках мечты, отражавшиеся в глазах моих юных друзей: о знаниях, обучении и свободе от нужды. Как низко предают их и властители, не ведающие о нравах собственных солдат, и ученые, не утруждающие себя поиском истины. Я опускаю взгляд, чтобы Говорящий не увидел блестящую в нем ярость.

Тот смотрит влево:

– Что ж, верин Филадон, мы определились. Каково же ваше решение?

Филадон глядит на меня, уголки губ изогнуты книзу.

– Полагаю, даме нужно немного времени на осознание своего положения. Вероятно, она отыщет возможность объясниться убедительней. Она верно подметила, что сейчас против нее – слово лишь одного свидетеля. Давайте отобедаем, а она пока подумает о своей судьбе. Когда вернемся, я ее выслушаю и выскажу свое мнение.

Что еще он хочет от меня получить? Знает ведь, что я не могу высыпать все тайны Кестрина на обозрение его коллегам?

Командир отодвигает кресло и качает головой:

– Не вижу смысла оттягивать неизбежное, но да будет по-вашему, вераин.

– Да будет.

Филадон идет следом за остальными, но шагает медленно и доходит до меня, когда они уже у дверей. Замирает.

– Вы не скажете правду, верия?

Он заметно возвышается надо мной, но слова звучат по-доброму, напоминая о Дубе, говорящем с Виолой.

И все же я мотаю головой. Он знает, кто послал ветер. Так что же предлагает сказать другим судьям? Сейчас он кажется не лучше Говорящего, что решил мою судьбу прежде, чем я произнесла хоть слово.

Филадон вздыхает и переводит глаза с меня на небольшое пламя, горящее в огромном очаге.

– Ваш приговор еще не прозвучал. Если скажете правду, можете обойтись меньшим наказанием. Или избежать его вовсе.

– Это не моя правда, чтобы делиться ею, вераин. – Наполненные злостью слова звенят в комнате.

– Чья же тогда?

Он же не может быть настолько глуп?