— Обработал ее Стройный, неохота бабе в тюрьму, хватается за соломинку.

— Ты Машу не осаживай, не тебе тянуться до нее, она не промахнется. И завалил-то ее ты, тебе и слушаться бы нужного совета, пока возможность есть. Она вон боится другого — наперед смотрит, как бы горячий, дурной Петро новых дел кровавых не натворил, говорит, ступай, торопись, а то дорогу назад обрубит.

— Так и сказала?

— Ну а как же, о чем я толкую… Ты думаешь, я без оглядки отнесся? Ты знаешь меня, не кинусь в омут, не размерив-примерив. Дело Маша предлагает, а Советской власти скажем как есть: темные были, сдуру впутались, да вот просветлились. Уж лучше отсидеть, много ль на худой край дадут, чем жизнь кончать.

— Ох, Микола, Микола… — вздохнул Сорока. — Врозь от тебя не пойду, ты знаешь. Была не была… А Зубр сейчас Гному одному больше всех доверяет, на прикрытии мы у него. Третьего дня сопровождали, скоро обратно пойдет…

— Маша просила рассказать Зубру об обстановке и своей тревоге — выполнять поручения боится. Как быть? Как в контакт с Зубром войти? Ну и понадеялась она, может быть, вместе удастся побыть. Момент и подвернется…

— Гм, подвернется… — ухмыльнулся Сорока. — Он в сортир без охраны не ходит, Алекса с Дмитро так и вьются возле него, сильно настропалил.

— Прикончить и уйти можно. Вдвоем бы только нам всегда быть, чтоб сразу мотать. А то ведь одному из нас оставаться нельзя, удавят.

— Это уж давай держаться друг дружки… Мария-то на воле или в кутузке?

— На воле, говорит, как жила, так и живет.

— С кем? Когда ты тут…

— Ожил, вижу, на похабщину потянуло… Усну малость. Значит, договорились? Окончательно?

— Спи, Микола.

Вечером к Василию Васильевичу приезжала семья. Откладывать переезд невозможно стало — скоро занятия в школе. Квартира у него была давно готова, но он медлил с вызовом потому, что в Ташкенте жене с сыновьями жилось спокойнее и сытнее. Да и самому меньше переживаний и забот, когда его целиком только и хватало для работы.

Утром он отправился на пару с Чуриным в Бабаево поговорить с людьми, посоветоваться с ними о предстоящем судебном процессе — готовились к нему, необычному, тщательно. На дороге их встретил Тарасов и повел сотрудников из областного управления госбезопасности в клуб, где у порога поджидало несколько человек, среди которых Киричук заметил секретаря сельсовета Кормлюка.

— Здравствуйте, товарищи! Здравствуйте!.. — раскланивался Киричук, удивившись присутствию здесь же председателя колхоза Бублы. Спросил с недоумением: — Ждете кого? Что за представительство?

— Ждали, вы приехали, — изобразил что-то в воздухе трехпалой рукой Кормлюк и — прямо с вопросом к подполковнику: — Процесс будет над бандитами?

— Понятно, — кивнул головой Киричук. — Через неделю-полторы хотим провести здесь открытый судебный процесс над известными, думаю, вам бандитами Кушаком, Хрисанфом, Шуляком. Не убегут они здесь от нас?

Все загудели, руками замахали.

— Вы смотрите, чтобы самосуд не устроили, — не торопясь, предупредил Бубла, прижав к боку пустой рукав кителя. — Я, собственно, это и пришел сказать.

— То само собой… друг дружку не затоптали бы, — говорил и кивал головой в подтверждение Кормлюк, сверкая крупным металлическим зубом во рту.

Василий Васильевич вскинул руку, прося внимания.

— Мы для того и приехали, чтобы посоветоваться, — начал он, видя, как тянутся к клубу люди. — Ведь мы будем судить не только бандитов, проливших людскую кровь, но и украинский буржуазный национализм в целом. А пострадавших и свидетелей у нас не надо искать. Вот председатель колхоза Бубла сам был ранен бандитами, дочери лишился. И это после того, как он, защищая Родину, потерял в бою руку, вернулся домой к мирной жизни… Давайте, товарищи, поможем правосудию отобрать свидетелей на процесс, которые вскроют ужасные преступления бандитов. Пусть судят их по закону.

— Хрисанф в войну тут лютовал, с крестом на шее ходил. Сколько хлопцев он отправил в Германию… — сказал Дмитрий Готра.

— Сколько партизан он перевешал собственноручно, скажи, — напомнил басом Микола Люлька.

Слушая о Хрисанфе, Василий Васильевич невольно вспомнил Угара. Странным представлялось ему исчезновение Луки. Суметь скрутить Кушака и вслед за этим исчезнуть самому — этому не находилось объяснения. Не поступило сведений о том, чтобы его схватили бандеровцы, расправились с ним. Неужели они разоблачили его? Едва ли. Значит, не случайно Угар очень странно повел себя после ареста Кушака, напившись пьяным.

Октябрь ворвался на Волынь мрачными глухими грозами, нервно рвущими ветрами, посеребренной утренней травой — иней ложился на студеной заре. Орех рано сбросил лист, пропали опята… Сыро, неуютно, уныло в потемневшем отчужденном лесу. Ни одного живого существа, казалось, нет в нем ранней порой. Все попряталось, иззябло, промокло.

Потому странными могли показаться двое неряшливых парней, усердно подметающих березовыми вениками сырую землю у обрыва средь жиденьких берез. Это были Алекса с Дмитро — связные Зубра, построившие для него с Мухой запасной зимний схрон. Зимой его занесет снегом, а сейчас они тщательно обложили «крышу» дерном, чтобы тайное жилье не бросалось в глаза.

— Зови Зубра, — сказал Дмитро Алексе, закуривая. Помечтал: — У костра бы посидеть, вздремнуть… Сам в тепле с бабой торчит.

Алекса отодвинул из-под края кустарника ляду, но не полез в отвесный проход, а только сунулся в него головой, крикнул:

— Друже Зубр! Готово!

— Что ему не зимовать, благодать житуха: баба — не отходя, под боком, жратвы — обожрешься, оправляться только — одно неудобство, а так живи, не тужи, — рассуждал Дмитро, глубоко и жадно затягиваясь самосадом.

Появился Зубр, неуклюже вылез из лаза; морщась и отирая руки о мокрую траву — перемазался, он придирчиво оглядел «крышу» схрона и, ничего не сказав, позвал работников за собой. Он прошел шагов двадцать, остановился в сторонке от деревьев, возле кустарника. Носком сапога прочертил на травянистой земле прямоугольник.

— Ройте яму, как пометил, — распорядился он.

— Что это будет? — не подумавши, спросил Алекса. — Погребок?

— Что будет, с вас не убудет… — оборвал Зубр и пошел к схрону, бросив на ходу: — Закончите, позовите. Тогда и поедим.

В схроне Муха продолжала шить при свете лампы. Что-то у нее не получалось, не хватало фантазии для распашонки, путались нитки. Но она с природной невозмутимостью, внешне даже благодушно, снова вдевала нитку в иголку. Услышав за спиной сопение Зубра, спросила:

— Ну что они там? Есть-то готовить?

— Попозже… — хмуро оглядел он склоненную голову Мухи со спавшими локонами, гладкие, крепкие плечи и разложенную с края стола распашонку из белой портянковой байки. Он не был расположен к разговору и не знал, что ему сейчас делать.