27-го декабря 1934 г.,

3-ий день Рождества.

С праздником и наступающим Новым Годом, дорогая Анна Антоновна!

Это уже второе мое письмо Вам к праздникам, ибо перечтя первое, устрашилась его безрадостностью и решила не отправлять, верней — не решилась отправить. Письмо, как Вы уж догадываетесь, было о делах семейных: дочерне-материнских, — а Бог с ними! — На этот раз, еще другое в жизни есть. Бывает горе на нас похожее, наше, а бывает и чужое, несвойственное, в котором ничего не узнаешь, вроде бытовых бедствий или уж слишком обще-человеческих, почти прописны*х: неблагодарность детей, и т. д. Мне вдруг стало стыдно идти к Вам, человеку с исключительной душой и судьбой, с такими обычными и не-моими катастрофами — ведь случай потрясающе банален, и изумителен он только приуроченностью ко мне. Что* страдать от поговорки?

_____

А вот другое горе: мое. Чистое и острое как алмаз.

21-го ноября погиб под метро юноша — Николай Гронский. Он любил меня первую, а я его — последним. Это длилось год. Потом началось — неизбежное при моей несвободе — расхождение жизней, а весной 1931 г. и совсем разошлись: на*глухо. За все три года я его видела только раз, в поезде, — позвала — не пришел. (Позвала «заходить» и он, не поняв словесного прикрытия, оскорбился). И вдруг, 21-го ноября утром в газете…[926]

— Но это не всё. Юноша оказался большим поэтом. Вот его вещь, — мой грустный подарок Вам на Новый Год. Он и при мне (18, 19 лет!) писал стихи и были прекрасные строки, и я все спрашивала его, верней — себя: — Будешь ли ты — или нет — поэтом? И вот, расставшись, стал. Сохранилась вся наша переписка (лето 1928 г.) — целое Briefbuch[927]. Он писал мне из Bellevue (под Парижем, где и мы жили первый год) в Pontaillac на океан. Он должен был ко мне приехать, но придя перед поездом проститься с родителями, застал разъяснение: мать уходила от отца[928]. Поставив чемодан у двери, вступил в «беседу» — третьим, — и сразу скажу, что чемодан этот 6 ч<асов> спустя унес обратно на свой чердак, где жил, т. е. остался — чтобы мать осталась — и никогда ко мне не приехал — и никогда уже не увидел Океана. А мать, 6 мес<яцев> спустя (он заработал по месяцу на час!) все равно ушла, и жертва была — зря. Все это сохранилось в его и моих письмах. Он подарил мне свой детский крестильный крестик, на котором «Спаси и сохрани». — «Я все думал, что* Вам подарить. И вдруг — понял: ведь больше этого — нет. А пока Вы со мной — я уже спасен и сохранен». Я надела ему — свой, в нем он и похоронен, — на новом медонском кладбище, совсем в лесу: был лес, огородили — и всё. Там он и лежит с 26-го ноября (вчера как-раз был месяц!) под стражей деревьев, входящих в кладбище, как домой. Сколько раз мы мимо него ходили!

9-го дек<абря> появилась его поэма Белла-Донна (савойская горная цепь), я написала о ней «статью»[929], и вот, просьба: не могли бы Вы, дорогая Анна Антоновна, ее перевести и поместить в Чехии? Статья небольшая: на полтора газетных фельетона. Если бы была надежда, я ее бы Вам переписала и послала, но это все-таки полных два дня работы, так что — без надежды — трудно приняться. Может быть пойдет в Посл<едних> Нов<остях>. Статья интересная, ибо касается всей поэзии и, главным образом, отвечает на вопрос о языке, среде, почве, корнях поэта. Это — первый поэт, возникший в эмиграции. Первый настоящий поэт. Вы это сами увидите.

После него осталось 500 рукописных страниц стихов: много больших поэм (знаю, пока, только одну) и драматическая вещь «Спиноза». Через несколько месяцев выйдет первая книга, стран<иц> на 130[930]. Издает — отец. Отец его один из редакторов «Посл<едних > Новостей».

Да, он был необычайно красив: как цветок.

У меня осталось к нему несколько стихотворений[931]. Вот одно (1928 г., весна)

Лес! Сплошная маслобойня

Света: быстрое, рябое,

Бьющееся без забрал…

Погляди, как в час прибоя

Лес играет сам с собою!

— Так и ты со мной играл.

— Не показывайте никому.

Жду отзыва на поэму. Обнимаю и люблю.

                                       МЦ.

А поэму непременно покажите Бему. Я бы хотела, чтобы он о ней сказал в печати — это все, что осталось у родителей: посмертная слава сына. Объясните ему, ибо если не понравится, пусть лучше не пишет[932]. Это мой настоящий духовный выкормыш, которым я — горжусь.

Правда, какое бездарное предисловие Адамовича?

А мне написать — не дали.

Впервые — Письма к Анне Тесковой, 1969. С. 117-119 (с купюрами). СС-6. С. 417—418. Печ. полностью по кн.: Письма к Анне Тесковой. 2008. С. 204–208.

79-34. В.В. Рудневу

Vanves (Seine)

33, Rue Jean-Baptiste Potin

31-го декабря 1934 г.

                         С Новым Годом, дорогой Вадим Викторович!

Дай Бог — Вам и журналу…

А пока, как новогодний Вам подарок — 4 артистически-урезанные, в самом конце, строки — переверстывать придется самую малость.

Новый Год встречаю одна, как большевики пишут: «Цветаева все более и более дичает»[933].

Алю наверное увидите на вечере Красного креста[934].

Большая просьба: я давным-давно должна А<нне> И<льиничне> Андреевой деньги, и всё не могу вернуть из-за тянущейся канители с «Посл<едними> Новостями». Если можно, вышлите ей из моего гонорара 60 фр<анков> по адр<есу>

M<ada>me Anna Andreieff