Цагар припал к дверцам ледника, так что в щели закурился парок изо рта, быстро заговорил:

– В доме темно, он заперт… Никого нет! Потерпи, я за Михой щас… Он тут, на углу, в мотоцикле… не хотели шуметь… Слышь? Терпи, я щас… Терпи, дурак, кому говорю!!!

Те пять минут, за которые Цагар привёл Миху и они кистенём сбивали замок, показались Стаху самыми длинными в жизни. Когда откинув свободные дверцы, братья подхватили его под мышки и потянули наверх, от боли он потерял сознание…

…и пришёл в себя уже в Поповке: Цагар с Михой вытаскивали его из коляски мотоцикла – цыганского фаэтона, уже другого, вполне приличного. И он мычал и тянулся, стараясь как-то помочь, но идти не мог… Подхватив его под мышки, Цагар командовал Михой, державшим его ноги. Они заволокли Стаха на крыльцо и потащили в дом, а навстречу уже катилась Полинка – в ночной рубахе, в тёплом платке на плечах, семеня ножками в меховых тапочках. Она дрожала и вскрикивала:

– Живой?! Живой?!

– Полинка, жизнь моя, – пыхтел Цагар, – отойди, грёбанатваврот… Грей воду… и простыни давай чистые!.. Тряпки любые тащи… И никому ни слова, слышь?! Убью!

…И Стах, лёжа на полу, на расстеленном старом одеяле, блаженно уплывал в боль, в тёплое марево жизни, в запахи дома… пытался что-то выговорить… и не мог. Губы разбиты были, гортань болела… Слёзы лились обильнее, чем кровь – непослушные, горячие… Он покорно терпел, когда промывали рану на голове, и вновь потерял сознание «от ничего», едва голову перевязали. Последнее, что слышал, был голос Цагара:

– Говорил я ему: «Возьми басалык!» Всегда был нахалом…

…В роддом она примчалась на такси. В зале выдачи младенцев уже сидел сосредоточенный и деловитый Рома; у ног его стояла большая клетчатая сумка, в какой «челноки» перевозят товар. Рома явно нервничал и минут через пять достал Анину шубку, развернул и заботливо раскинул на стуле – готовился встретить жену. Потом всё же свернул и сидел, баюкая на коленях песцовый свёрток.

Увидев Надежду, он отвернулся. Так и сидели в разных концах зала, друг на друга не глядели, оба уставились в кафельный пол: он – с шубкой жены на коленях, она – прямая, с пустыми руками, словно готовилась к рукопашной.

Наконец вышла Анюта, за ней – медсестра с «конвертом» на руках. Та отыскала глазами Рому, двинулась к нему:

– Поздравляю, папа, с сыночком…

– Не ему! – оборвала её Анюта и кивнула в другую сторону: – Вон ей, это – её.

Надежда поднялась и пошла: ноги-руки чужие, лицо застыло, губы сведены гримасой: была готова ко всему. Осторожно приняла «конверт» из рук оторопевшей медсестры, всё ещё не веря, не чувствуя ни веса ребёнка, ни своих ног… Попятилась, повернулась и вдруг – бросилась бежать.

Прижав к себе ребёнка одной рукой, второй с силой распахнула дверь на тугой пружине, вывалилась на улицу… Заметив впереди пустого частника, дежурившего у роддома в ожидании счастливых пассажиров, замахала ему, закричала, кинулась, ввалилась внутрь и выдохнула адрес облаком пара. День был морозным.

– Ну, мамочка! Ну, врезали вы кросса! – Водитель покрутил головой, мельком глянул на неё в зеркальце заднего вида. – Это разве полезно после родов?

Надежда не ответила, тяжело дыша. Уголка «конверта» так и не отвернула; никакого любопытства к «личику», никакого умиления в ней не было; страсть была, ненависть; накопившаяся за эти месяцы звериная готовность загрызть живьём любого, кто встанет на пути. Пока ехали, всё время оглядывалась: казалось, за ней непременно погонятся – отнять; не могла поверить, что так запросто отпустили: ведь невозможно отдать нутро – выношенное, брыкливое-тёплое, вытуженное с кровью, с дикой болью – своё нутро!..

У подъезда щедро расплатилась с водителем и высадилась, по-прежнему намертво прижимая к напряжённому животу и груди столбик с младенцем. Поднявшись на свой этаж, отворила дверь, вошла и надёжно заперла её на оба замка. Теперь ни единый таран не смог бы пробить её крепость. Хрен вы нас достанете, вражины!

Да те и не знали адреса; передачу прав написали на её материнскую фамилию, не подозревая, что она снова её изменила. Недаром с полгода она бессонными ночами придумывала план. Свою квартиру в Люберцах сдала, сняла в Москве, в Замоскворечье. И опять повезло: хозяйка её маленькой съёмной квартиры на Ордынке, Раиса Павловна, оказалась председателем коллегии адвокатов. Надежда в первый же день сухо, в коротких деловитых фразах обрисовала ей ситуацию, и та сказала: «Не тужите, Надежда, есть ещё в этой стране порядочные люди. В обиду вас не дадим».

…и лишь тогда положила лёгкий свёрток на кровать, стала медленно, дрожащими руками разворачивать-распелёнывать, разбирать своего мальчика…

Вокруг – на полках, на комоде, в ящике под детской кроваткой, в давно приготовленной дорогущей коляске лежали стопки пелёнок, распашонок, ползунков. Рядком стояли приготовленные бутылки, баночки с детским питанием, присыпка, детские кремы и шампуни. В шкафу висела крохотная шубка, лежали разных размеров пинетки, сандалики-ботиночки… Каждая пара в своей коробке. С заделом года на три брала – мало ли что ещё здесь может произойти, в этой стране. У челноков покупала, те привозили всё из Германии, из Финляндии. За долгие месяцы ожидания, наплевав на приметы, она неустанно строила высокие стены своего материнства, своей маленькой – навсегда и навечно – семьи.

Послезавтра из подмосковной деревни приезжала няня, рекомендованная Раисой Павловной – дальняя её родственница.

Сосредоточенно и жадно, всё так же прерывисто дыша, Надежда осматривала своего ребёнка: шёпотом пересчитала пальцы на руках и ногах; осторожно перевернув на животик, легко прошлась по выпуклым позвонкам, вобрала в ладонь хрупкий затылок с густым чернущим вихром утробных волос, нежно прощупала шёлковую мошонку, проверила ушки – крохотные, прозрачные-восковые. И пальцы были прозрачными, с восковыми ноготками. Чистый, не худой, приятный ребёнок. Три восемьсот, всё правильно.

Её не обвесили, не обжулили. Товар оказался качественным…

Мальчик закряхтел и панически вскинул обе руки, дрожа ими, отмахиваясь, отталкивая ножками воздух, головой поводя в стороны, будто осматривался. Глаза открылись: бессмысленные-светлые, контрастные тёмным волосам.

Надежда как подкошенная повалилась на колени перед кроватью, упала на пелёнки головой и страшно, на разрыв горла крикнула:

– Ари-ста-а-а-а-а-арх!!!

В хорошей компании, да за хорошей выпивкой он любил рассказывать о своей работе на «скорой» в начале чумовых девяностых.

Легендарное было времечко: у врачей к обычным диагнозам добавились огнестрельные и ножевые ранения, обдолбанные наркотиками мальчики и девочки из приличных семей и – повседневный бич – отравления алкоголем. Повырастали ларьки-поганки, где мутные личности торговали подозрительным пойлом, разлитым в грязную тару по вонючим подвалам. А продавали отраву всем, кому попало, будь ты хоть юный пионер – только бабки гони. Страну трясло и колотило; люди не могли прокормить и одеть-обуть детей; разваливались НИИ и заводы, процветали чёрные риелторы, гуляла – торговала навынос стволами и боеприпасами нищая армия… А шальные деньжищи родимой грабиловки уже летали по небу, сбиваясь в первоначальные капиталы, в грозовые тучи, откуда, погромыхивая взрывами, сверкали огнестрельные молнии.