(Девочка была рыженькой, не выходила из головы.)

– В смысле… удочерить? – уточнил Лёвка, спокойно выслушав поток его горячечной речи. – Не сходи с ума, идиот, куда тебе ещё ребёнок! Кто за ней смотреть будет, пока ты вкалываешь – Гинзбург, Муса Алиевич? Так он чуть не круглый год на даче сидит и рехнулся окончательно…

* * *

О, дача! Дача… Это отдельная глава питерского житья-бытья.

Стах появлялся там время от времени, если вдруг выпадал свободный денёк. Там можно было завалиться на старый топчан, и выспаться. Можно было напиться с Гинзбургом не только чаем. Можно было выйти во двор, присесть на ступеньку крыльца, закурить, закуклиться… Сидеть под бегущими облаками, вспоминая дом, мамины грядки, цыгана «Хурды-мурды» с его телегой, запряжённой в крылатую лошадь…

Кстати, в устном репертуаре Стаха рассказ «об имении» занимал своё достойное место.

Дача находилась на станции Дунай – что само по себе смешно, ибо в окрестностях там не только Дунай отсутствовал или, скажем, озерцо плоховатое. Там даже карьера никакого не было – нырнуть разок. До Ладожского километров пятнадцать, что по тем временам расстояние необоримое – без машины-то.

Место непрестижное, дачный посёлок, дома и дома. Именно там Лазарь, брат татарина Гинзбурга, много лет назад выбил участок. Там на старости лет Зови-меня-Гинзбург живал месяцами – больше, чем в собственной комнате на Жуковского. Возможно, потому, что в строительстве данного семейного объекта принимал самое деятельное участие, хотя семья уже тогда старалась оградить его от соприкосновения с людьми и окружающей фауной. В семье уже тогда его считали абсолютно чокнутым.

Вот типичный эпизод из его жизни.

Поскольку дачу братья строили из всякого бросового дерьма, Зови-меня-Гингзбург с огромным рюкзаком ездил по окрестным деревням в поисках стройматериалов. Ездил-ездил… и однажды пропал на трое суток. Вся родня бросилась его искать: решили, что он, как обычно, ввязался в какую-нибудь драку, что его прибили, сбросили в овраг, в болото… Лазарь осунулся, колесил, как безумный, на велосипеде по окрестным лесам – искал растерзанный труп брата…

И вдруг тот нашёлся: Зови-меня-Гинзбург сидел в местном КПЗ.

– Что случилось?! – возопил воскрешённый Лазарь. Да ничего особенного: купил за наличку старые доски без документов, менты задержали в поезде и забрали к себе – может, в надежде выручить пятёру-другую: жить-то надо.

– Но ты ведь… ты бы мог попросить позвонить… – пытался понять Лазарь, когда старик уже сидел дома, попивая свой чай, по которому соскучился в КПЗ. – Мог ведь как-то нам сообщить?

– Не хотел тебя беспокоить, – отвечал Зови-меня-Гинзбург, обстоятельно размешивая мёд в стакане. – Там тепло, светло, кормят. Ну сидел… это ж не повод кого-то беспокоить… Пусть гои горят в аду.

Словом – дача. Дом как дом, как все возведённые народом послевоенные деревянные халабуды: две комнаты и застеклённая веранда. Ну, печка ещё была, и неплохо грела – с условием, что зимой в доме всё-таки надо было сидеть в «душегрейке».

А вот кухню братья решили строить сами, гораздо позже – в восьмидесятых.

Вообще, для кухни люди просто покупали списанные где-то строительные вагончики. Но эти два братца-всех-умней решили возвести свой особый вагончик. Лазарь до пенсии был заместителем начальника ленинградского «Фасадремонта» и в семье считался авторитетом в вопросах строительства.

Далее в повествовании Стаха «О даче» следовала вставная новелла:

– Тут надо слегка отвлечься на почву, – говорил он. – На неё когда-то и Пётр Великий отвлекался. Данная местность, она понятно какая: болото. Дёрн, под ним – вода. Полуглина, полу-грязь. Строить в таких местах нельзя, да и зачем? Широка страна моя родная. Чтобы здесь строить, надо многое учитывать; надо нестандартно мыслить. Скажем, сваи вбивать. Извольте-ка на пять-десять метров в глубину болота засандалить сваи, а на них уже возводить свой ампир. Способ безумный, конечно. А куда деться? Взбрело же Петру, а за ним и другим идиотам возводить в этих бесчеловечных краях человеческое жильё. Словом, два Гинзбурга, сыновья полоцкого шойхета, достойные продолжатели дела Петрова… выкапывали яму, вбивали туда столб метра на три… и пошёл: один, другой, третий… Тринадцать тонких, по заказу отлитых бетонных столбов были вбиты точнёхонько в болотную тину.

Дело в том, что и место на участке выбрали максимально удачное – подальше от дома, поближе к уборной, но главное: на плавуне, о котором многократно предупреждал братьев сосед их, Захар Титч. А плавун – тоже местная реалия, характерная для питерских болот: это неустойчивый пласт почвы, который всё время меняет свое местоположение.

У Захар Титча у самого дом плавал уже лет двадцать. Но Моисей и Лазарь отвечали соседу (что характерно – на идиш, ибо белорусский пацан Захарик некогда был воспитан в еврейской семье), что всё это – фигня, и что срать-пердеть, колесо вертеть… И проект века начался.

Повторимся: люди попроще покупали на стройках списанные вагончики, где по выходным жарили себе котлетки и варили макароны. Но Лазарь, великий строитель, передовик «Фасадремонта», разработал вагончик рукотворный: с виду это был такой курятник, склёпанный из разного скупленного по окрестным стройкам, недоукраденного дерьма, покрытый тяжеленными листами железа, тоже купленными по дешёвке с разбора домов. Весили эти неподъёмные листы столько, что впоследствии рассказы о строительстве пирамид Стаха не удивляли. В листах этих, к тому же, оказалось множество дырок, через которые все годы внутрь вагончика затекала вода.

И конечно, сразу же вагончик стал путешествовать по участку, иногда забредая к соседу. Он съезжал со столбов, кренился, норовил рассыпаться. Каждый год все наличные в семье мужчины: оба братца Гинзбурги, Горик с отцом, а потом и приблудный Стах – если удавалось вытащить его из Питера – водворяли вагончик обратно: поддомкрачивали, подсовывали брёвна – способ, известный ещё в Древнем Египте. Всё это продолжалось из года в год… пока семья и сама не покосилась, не стала разваливаться и разбредаться, съехала с советского плавуна по разным направлениям.

Просто, случилось это уже после смерти Зови-меня-Гинзбурга, ибо никто и с места тронуться не смел, пока тот был жив. А умер он глубоким старичиной, аж в девяносто шестом, спустя год после отъезда Аристарха. Так что хотя бы Зови-меня-Гинзбурга, татарина Гинзбурга, Мусу Алиевича Бакшеева, Стаху не пришлось хоронить.

Умер тот шикарно.

Брат его Лазарь так и говорил всем и каждому на похоронах: «Моисей умер шикарно!» – что, впрочем, не мешало ему обливаться слезами.

Произошло это на той же даче, где старенькая стиральная машина, шестьдесят восьмого года производства, дала наконец серьёзную течь.

– Эта манда косорылая течёт уже без стыда, без совести, – заявил внуку Зови-меня Гинзбург и пошёл прикрутил какую-то заржавелую шайбу – рукой.