Ох и наперевозили в те годы по «скорой», на-перетаскали разного-всякого народу… Много было пришлых-деревенских, кто ехал в Питер в надежде на лучшую жизнь, а попадал в разборки, в непонятки, в леденящие душу истории, или уж сразу – под шальные пули. Баб несчастных подбирали без счёту – обманутых, голодных, отравленных алкоголем или наркотиками; вытаскивали полумёртвых из сугробов, из грязных шалманов, подбирали на вокзалах, на ступенях пивных рыгаловок, из-под обоссанных подъездных батарей…

На что те надеялись, устремляясь в Питер? На симпатичную свою мордашку? На отличный аттестат поселковой школы? На какое-то звёздное везение, высмотренное в голливудской бодяге?..

Некоторых спасённых команда «скорой» дня по три держала прямо там, на подстанции, – отмывали, перевязывали, лечили, подкармливали… Потом сбрасывались по денежке и отправляли своей дорогой. Разве что мораль не читали. Врачи-то в основном – мужики, слабый пол – какая там, к чёрту, мораль.

Так на их подстанции появилась Люся. Эту не смогли отправить восвояси, некуда было: такую измордованную привезли её с Московского вокзала – жуть! – а в больницу везти бесполезно. Выходили, что делать… Она оказалась ласковой, очень честной и умелой. Едва очухалась, притаранила откуда-то электрическую плитку (Оксана Борисовна уверяла: украла). Может, и украла, а только с тех пор всегда что-то горяченькое на станции было. Прискакал между вызовами, сосиску заглотнул – беги дальше. И убирала, и простыни-халаты штопала – мировая девка оказалась. И как-то так она случайно… забеременела. От кого – не знала, ласковая была. Благодарная. Ну, куда её девать? С новорождённым мальчиком Серёжей привезли всё на ту же Первую подстанцию Петроградского района, где те и продолжили жить: мать, блин, и дитя. Мальчишка, сын полка, тоже славный оказался, и в теме: целыми днями сидел на широком подоконнике, играя с машинками. Во что играл? В «скорую», конечно. «Сорок пять двадцать три! – покрикивал басом. – Кардиологический коллапс! Живей, живей, ябтву мать!!!»

На вызовы по пулевому или ножевому ранениям команда «скорой» ехала безо всякой милиции, да и где её взять, ту милицию?! – ехали на свой страх и риск, и бывало, на месте к горлу врача приставляли нож или пистолет: спасай, доктор, не то пожалеешь.

Так однажды они с Оксаной Борисовной выехали вдвоём на вызов в один из спальных районов. Прибыли по адресу. В лифте ездит куча говна, так что – пешочком на пятый этаж. Там в квартире на полу труп лежит, давно истёкший кровью. А вокруг него – целая толпа соплеменников: глаза, как угли, все дышат огнём, все при качественном оружии. Дагестанцы или чеченцы, или кто-то вот такой. И тот, что постарше, «барон» ихний – седая щетина на щеках и круглая седая башка, – помахивая пистолетом, кричит Стаху:

– Давай, живо переливай ему свою кровь, не то пристрелим!

Этот их мёртвый соратник на полу, или, скажем, родственник… лежит, практически готовый к погребению. Но банда вся под кайфом, или просто дикие – не с кем говорить.

Стах обернулся на Оксану Борисовну: та побледнела, озирается по сторонам, и чудо, что на ногах ещё держится.

– Хорошо, – говорит он, – сейчас, немедленно приступим. Только надо больного срочно везти в стационар, у нас тут нужного оборудования нет, понимаешь? Здесь никак не получится…

Ты, мужик, может, и с пукалкой, но я таких «баронов» видывал у себя в посёлке Нововязники.

– Едем!!! В… сцацинар!!! – рычит атаман, размахивая своим пистолетом. – Живо!!! Убью обоих!!!

Пока грузят труп в машину, Федя – молодчага! – по движению брови Стаха умудряется передать информацию диспетчеру.

И едет с ветерком в больницу такой вот интересный кортеж: «скорая» мчится оживлять труп, вокруг неё справа-слева бандитский конвой на джипах; а уж за теми на некотором отдалении возникает группа бойцов ОМОНа. Его тогда только создали, и он рад потренироваться.

Приезжаем. Каталку с трупом – в приёмный покой, оба доктора под дулами – за каталкой, следом врывается вся бандитская шобла, а уж за теми вламывается ОМОН. «Всем на пол! – кричат наши бравые парни. – Руки вверх! Бросить оружие!» И Стах сбивает с ног Оксану Борисовну и валится на неё сверху – прикрыть…

В этом месте рассказа он всегда закладывал паузу и доливал себе из бутылки. Ждал вопроса, ибо самой эффектной была концовка эпизода.

– И что?! – нетерпеливо спрашивали его.

Он губами брал глоток виски, несколько секунд катал его на языке и спокойно отвечал:

– Ничего… Встали, отряхнулись. Поехали по следующему вызову.

…Да, пронзительные истории случались, как говорится: сюжеты для небольших рассказов. Однажды приехали по вызову: квартира в доме на Адмиралтейской набережной. Дверь открыта, хозяев не дозваться… А сама квартира – немыслимая дворцовая роскошь, Версаль; и окна – на Неву. Мебель вдоль анфилады комнат – всё барокко, классицизм… Полное обалдение в наше-то нищее время, да на наше изумлённое зрение. И в спальне, на умопомрачительной барочной кровати лежит в алькове молодой человек лет тридцати; в ногах – огромный чёрный дог. Дог подпускает врачей, но следит за каждым движением, глаз не сводит. У юноши сильные боли в грудине, стонет он, еле губами шевелит. Словом, инфаркт по всем признакам. Но в машинах и кардиографы не всегда были. Уговорили его – в стационар, повезли… Там подтвердили острый инфаркт и стали оформлять госпитализацию: три недели полного покоя минимум.

– Вы с ума сошли? – говорит больной. – У меня контракт, у меня бизнес, через три недели меня закопают!

Встал и вышел из приёмного покоя. Дошёл до ворот и упал…

Случай, конечно, печальный, но бывало и не такое. А Стах всё успокоиться не мог: человека – оно понятно, закопали, и даже раньше, чем тот опасался, – а вот собака, элегантный аристократический дог, подозрительно следящий за руками врачей? Стаха тянуло наведаться, разузнать: забрал ли пса кто-то из родственников? Всё казалось – тот так и остался в квартире и ждёт хозяина…

Были, однако, случаи, о которых Стах никому не рассказывал, и сам старался забыть. Не забывалось… Самым страшным было: пострадавшие дети. Замученные, истощённые, беспризорные… Забытые самой жизнью.

Тот день, когда на всех парах они мчали в приёмный покой девчонку лет четырёх, он долго не мог забыть. Она глотнула какого-то зелья – то ли сама стащила, то ли взрослые, ублюдки, подшутили… Потом, когда даже этим гнидам стало не смешно, они решились вызвать «скорую». Малышка выгибалась в руках у Стаха, билась в конвульсиях, кричала всю дорогу – её мучали кошмары. Стах обнимал её, не умолкая ни на минуту, уговаривал: нет, она не в болоте с крокодилами, нет, её не укусят, нет-нет, её ручки-ножки на месте!

И весь тот день не мог прийти в себя, работал, сцепив зубы, – мысленно матерился… Весь тот проклятый день думал о маме, вспоминал, как Наталья кричала ему: «…да Сонечка и не хотела помнить правды!!! Боялась – назад, в темноту, в грязь, в поезда!»

Поздно вечером позвонил Лёвке: не знает ли тот, как отнимают детей у наркуш… если по закону?