Великолепные портреты животных в «Хрониках Нарнии» отчасти восходят к средневековым бестиариям, этим классическим описаниям живых и вымышленных существ, каждое из которых обладает особыми характеристиками и особой ролью в порядке творения. Каждое такое существо — свидетельство сложной взаимозависимости всех элементов природы. К этому Льюис добавил еще один важный элемент: его животные обладают сознанием и действуют в соответствии с законами морали.

Если вивисектор видит в животном (например, в мыши) всего лишь материал для лабораторных экспериментов, лишенный собственных чувств или безусловной ценности, то Льюис изображает их активными и обладающими сознанием гражданами Нарнии. Самый очевидный пример — Рипичип, благородный и отважный Мыш, который в итоге и научит Юстаса, что такое честь, отвага и верность. Переворачивая с ног на голову дарвиновскую иерархию, Льюис не впадает в бессмысленную сентиментальность и не отступает в детский мир Боксена, «одетых зверюшек»: с точки зрения Льюиса истинный знак первенства человека перед животными — «признавать перед ними тот долг, который они не признают перед нами»[591]. Noblesse oblige, как выражаются французы. Человеческое достоинство требует, чтобы человек выражал уважение животному. Более того, животные способны пробудить в людях сострадание и заботу. То богословие творения, которого придерживался Льюис, побуждало его утверждать, что отношения человека и животных могут быть облагораживающими и наполненными смыслом, как для животных, так и для человека. Разумеется, одно животное в Нарнии выделяется и стоит выше всех — таинственный и царственный Аслан, о котором мы подробнее поговорим в следующей главе.

Льюис видел в нарнийском цикле шанс заново очаровать разочарованный мир. Благодаря Нарнии мы начинаем по-иному думать и о собственном мире. Это не эскапизм, но обретенная возможность постичь более глубокие слои смысла и ценностей в том, что нам вроде бы и так известно. Как напоминает Льюис, читатели такого рода детских книг не начинают презирать реальный мир лишь потому, что читали о заколдованных лесах — нет, теперь они видят все по-новому, и «каждый лес станет чуть-чуть заколдованным»[592].

Сам Льюис нередко говорил о таком «двойном зрении» в своих трудах, особенно стоит отметить заключение лекции в Сократовском клубе Оксфорда (1945): «Я верю в то, что солнце взошло — верю не только потому, что вижу солнце, но и потому, что при свете его вижу все остальное»[593]. Мы можем смотреть на само солнце или на то, что оно освещает — и тем самым расширить свое интеллектуальное, моральное и эстетическое поле зрения. Мы видим истину, благо и красоту более отчетливо, когда получаем линзы, фокусирующие зрение. Эти линзы не «изобретаются» при чтении Нарнии — они обретаются, подсвечиваются и наводятся на резкость. И тогда, глядя свозь правильные линзы, мы видим больше и видим дальше.

Надо читать Нарнию так, как Льюис призывал читать другие произведения литературы — как то, что с одной стороны должно доставлять нам удовольствие, а с другой — обладает способностью расширять наши представления о реальности. То, что Льюис говорил в 1939 году о «Хоббите», столь же верно и по отношению к его сказкам: они впускают нас в «свой собственный мир», который, стоит в него войти, «становится неотменимым». «Предвосхитить этот мир прежде, чем в него попадешь, невозможно, но и забыть, однажды в нем побывав, нельзя»[594].

О семи сказках Нарнии часто отзываются (хотя сам Льюис никогда этого не делал), как о религиозной аллегории. Религиозной аллегорией было раннее произведение Льюиса — «Кружной путь». Там каждый элемент обладал репрезентативностью, то есть все элементы — замаскированные и вместе с тем конкретные отсылки к чему-то иному. Но к следующему десятилетию Льюис отошел от такой манеры писать. Нарнию можно прочесть как аллегорию, однако следует держать в уме предупреждение Льюиса: «Тот факт, что вы можете истолковать некое произведение аллегорически, еще не доказывает, что перед вами действительно аллегория»[595].

В 1958 году Льюис проводит существенное разграничение между «допущением» и аллегорией. Допущение приглашает нас по-новому увидеть мир, вообразить, как все существовало и действовало при таких-то условиях. Чтобы понять эту мысль Льюиса, нужно всмотреться в его формулировку:

Итак, Льюис зазывает читателей в мир допущений. Допустим, Бог решил воплотиться в мире, подобном Нарнии. Как это будет? Как это может выглядеть? Нарния как раз и исследует (в форме художественного повествования) такую богословскую гипотезу. Собственные объяснения Льюисом того, как надо понимать фигуру Аслана, однозначно указывают, что «Лев, колдунья и платяной шкаф» — именно допущение, исследование интересной возможности средствами воображения. «Предположим, была бы такая страна Нарния, и Сын Божий, как Он стал Человеком в нашем мире, стал бы там Львом, и представим, что бы могло случиться»[597].

В «Племяннике чародея» Льюис описывает лес, полный входов в разные миры. Один из этих путей ведет в Нарнию, новый мир, который вскоре будет населен разумными существами, животными и людьми. При этом Льюис ясно дает понять, что помимо Нарнии существуют и другие миры. Нарния — это, так сказать, богословский «образец», «кейс», помогающий нам лучше осмыслить собственное положение. Этот образ скорее пробуждает и провоцирует мысль, чем отвечает на вопрос. Он требует от нас самостоятельного поиска ответов, мы не должны рассчитывать на то, что нам все заранее разжуют. Льюис использует Нарнию для того, чтобы показать нам нечто, не доказывая, полагаясь на мощь своего воображения и на стиль повествования — они оставят нашему воображению возможность добавить то, что разум может лишь предположить.