Эти слова, обращенные к Карлу Генри — одной из крупнейших фигур в истории послевоенного американского евангелизма, — несомненно важны и для понимания истоков Нарнии. Многие воспринимают эти слова о «вымысле и символе» как отсылку к «Хроникам Нарнии», ведь «Хроники» вполне подпадают под категорию апологетики с помощью нарратива и фантазии и представляют собой отход от более рациональной (дедуктивной или индуктивной) аргументации радиобесед военного времени. Если Энском пробудила у Льюиса сомнение в его тогдашнем подходе к диалектике, то эти сомнения касались скорее средств, чем содержания апологетики. Льюис, возможно, утратил «диалектические таланты», но как насчет таланта творческого?

Мы вправе рассматривать «Нарнию» как творческое развитие тех ключевых философских и богословских идей, которые Льюис обдумывал с середины 1930-х годов — здесь эти идеи выражаются в самом повествовании, а не в виде рациональных аргументов. В художественной форме эти семь повестей передают те же философские и богословские рассуждения, что и «Чудо». Вымысел становится средством, которое помогает читателям увидеть — и более того, с наслаждением пережить — то видение реальности, которое Льюис уже описывал в собственно апологетических трудах.

А теперь расскажем историю о том, как Льюис писал «Хроники Нарнии», и постараемся понять, почему эти сказки овладели воображением целого поколения.

В 2008 году лондонское издательство HarperCollins поручило профессиональному графологу Дайане Симпсон исследовать образцы почерка К. С. Льюиса. Дайана понятия не имела, кому принадлежат эти образцы. Она сочла, что «мелкие аккуратные буквы» указывают на «сдержанность и осторожность», а также на выраженную способность к критическому суждению. Но Симпсон заметила и что-то еще: «Думаю, у него есть своего рода сарай (или иного рода „свой мир“), где он укрывается, когда пожелает»[566]. Симпсон угадала с удивительной точностью: у Льюиса действительно имелся свой мир, где он находил убежище, — воображаемый мир, в итоге получивший имя Нарния.

Остановимся на минуту и уточним этот момент. Нарния — мир воображенный, а не мир выдуманный. Льюис проводил строгое разграничение между этими двумя понятиями. «Выдумка» создает ложные образы, не имеющие аналогов в реальности. Такого рода выдуманная реальность открывает врата заблуждения. Вымысел же — плод человеческого воображения, пытающегося постичь нечто большее самого себя, ищущего адекватные реальности образы. Чем насыщеннее такими образами мифология, тем более она способна «сообщать нам больше реальности»[567]. Вымысел Льюис считал законным и позитивным применением человеческого воображения, которое расширяет границы разума и открывает дверь более глубокому пониманию реальности.

Как же сам Льюис изобрел свой воображаемый мир? И зачем? Искал ли он в пору личных или профессиональных тревог убежища в безопасности детства? Может быть, Льюис — еще один Питер Пэн, застрявший на детском уровне эмоционального развития и отказавшийся вырастать, а Нарния — его версия Нетландии? В таком предположении может таиться зерно истины. Мы уже видели, как Льюис принимался писать в периоды стресса, и сам процесс приносил ему облегчение. Но тут явно сыграл свою роль и другой фактор: Льюис все отчетливее понимал, что детские сказки открывают перед ним замечательную возможность исследовать философские и богословские вопросы, такие как происхождение зла, природа веры и стремление человека к Богу. Хороший сюжет способен сплести эти темы воедино, и воображение послужит вратами для глубоких размышлений.

Хроники Нарнии, как уверяет нас Льюис, возникли из его фантазии. Все началось с образа фавна, который торопится сквозь заснеженный лес, несет свертки и укрывается от непогоды зонтом. Знаменитое льюисовское описание творческого процесса демонстрирует, как возникшие мысленные образы постепенно разворачиваются, а затем уже осознанно соединяются в последовательный сюжет. Есть тут и очевидные существенные параллели с историей «Хоббита» Толкина. В письме У. Х. Одену (1907–1973) Толкин рассказывал, как в начале 1930-х годов, когда он до смерти скучал над школьными сочинениями (он проверял письменные экзамены для дополнительного заработка), вдруг откуда ни возьмись его осенила идея. «На чистом листе я нацарапал: „В земляной норе жил себе хоббит“. Почему — я сам не знал; не знаю и сейчас»[568].

Но сам Льюис не считал, что он «сотворил» Нарнию. Однажды он даже обмолвился, что «творение» — «термин, вводящий в заблуждение». Он предпочитал рассматривать человеческую мысль как божественную искру[569], а писательский процесс — как приведение в некий порядок дарованных Богом элементов. Писатель берет то, что имеется под рукой, и находит этому новое применение. Как и садовник, насаждающий растения и ухаживающий за ними, автор — лишь один из факторов «в цепочке причин»[570]. Как мы убедимся, Льюис щедро пользовался «элементами», которые черпал из литературы. Его талант заключался не в умении изобретать такие элементы, но в искусстве, с каким он связывал их воедино, создавая шедевр, ныне именуемый «Хрониками Нарнии».

«Я решил написать детскую книгу!» — это внезапное заявление Льюиса, сделанное однажды утром за завтраком вскоре после начала Второй мировой войны[571], миссис Мур и Морин приветствовали добродушным смехом[572]. Мало того, что у Льюиса не было собственных детей, он и с чужими-то почти не имел опыта общения, разве что изредка со своими крестниками. Морин и миссис Мур посмеялись да и забыли, но эта идея так и не покинула Льюиса. Напротив, Нарния начала обретать в его воображении более отчетливые очертания, кристаллизовались идеи и образы, остававшиеся в далеком детстве.