Невозможно постичь великую привлекательность Нарнии, если не учесть, какое место занимают сюжеты в формировании наших отношений с реальностью и нашего места внутри реальности. Хроники Нарнии удачно соответствуют базовому человеческому инстинкту, который подсказывает, что наша история — лишь часть чего-то большего, и это большее нам необходимо узреть для того, чтобы и наше положение приобрело новый, более значительный смысл. Поднимется вуаль, откроется дверь, сдвинется в сторону завеса — и мы войдем в новые земли. Наша собственная история станет частью гораздо большей истории, и это поможет нам понять свое место в общем порядке вещей — и обнаружить, что в нашей власти изменить, и научиться ценить такую возможность.

Как и Толкин, Льюис остро сознавал ту власть, которую имеют над воображением «мифы» — истории, объясняющие нам, кто мы есть, где находимся, что пошло не так и что нам делать. Толкин с помощью мифов наполнил «Властелина колец» таинственной «инаковостью», ощущением тайны и магии, которые намекают на реальность за пределами всего, что постижимо для человеческого разума. Льюис понимал, что добро и зло, опасность, страдание, радость — все воспринимается более отчетливо, если «окунуть их в сюжет». При всем своем «презентационном реализме» эти рассказы обеспечивают возможность постичь глубинные структуры нашего мира, причем не только на уровне воображения, но и на рациональном уровне[598].

Мысль о могуществе мифа Льюис мог также почерпнуть из чтения «Вечного человека» Честертона, где проводится классическое различение между «вымыслом» и «выдумкой» и точный анализ того, как воображение раздвигает границы разума. «Каждый настоящий художник сознательно или бессознательно чувствует, что касается потусторонних истин, что его образы — тени реальности, увиденной сквозь покров»[599].

Опираясь на сокровища средневековой и ренессансной литературы, на глубокое понимание мифа и его воздействия, Льюис обрел подлинный голос, правильные слова, которые позволили ему избежать подозрений, будто он работает «только рациональным умом, полностью бодрствующим, дневным воображением»[600]. Нарния каким-то образом даровала нам более глубокий, ясный, дивный и значимый мир, чем тот, что знаком нам по опыту. И хотя любой читатель понимает, что «Хроники Нарнии» — вымысел, этот вымысел кажется более близким к жизни, чем многие якобы фактографические труды[601].

Льюис также понимал, что одна и та же история для одного читателя — «миф», а для другого — нет[602]. Нарнийские истории могут кому-то показаться и ребячливым вздором. Но для кого-то именно это чтение — преображающий опыт. Для таких читателей сказки Льюиса — подтверждение веры в то, что в нашем темном мире глупый и слабый тоже может обрести свое благородное призвание, что сердечная интуиция указывает нам истинное значение вещей, что в средоточии вселенной в самом деле есть нечто красивое и чудесное, и его можно отыскать, принять, полюбить.

Здесь важно подчеркнуть отличие от «Властелина колец» Толкина. Сложное, мрачное повествование «Властелина колец» сосредоточено на задаче найти кольцо, которое управляет всеми кольцами, а затем уничтожить его, потому что оно оказалось опасным, губительным. «Хроники Нарнии» — это поиск той главной истории, которая придаст смысл всем другим рассказам, и эту историю ищущий принимает с радостью, потому что она возвращает жизни ценность и смысл. Тем не менее в «Хрониках Нарнии» ставятся и трудные, и страшные вопросы. Какая история — истинная? Какие истории — всего лишь отголоски и тени? А какие и вовсе — искусственная конструкция, побасенка, сочиненная, чтобы заманить в ловушку и обмануть?

В начале «Льва, колдуньи и платяного шкафа» четверо детей слышат разные истории о происхождении Нарнии и ее судьбе. Они растеряны, но вынуждены принимать решение: кому верить, какую историю выбрать. В самом ли деле Нарния по праву принадлежит Белой Колдунье? Или она узурпатор, чья власть рухнет, когда двое сыновей Адама и две дочери Евы воссядут на четырех престолах в Кэр-Паравеле? В самом ли деле Нарния — царство таинственного Аслана, чьего возвращения ждут с минуты на минуту?

Постепенно один сюжет берет верх и приобретает достоверность в глазах героев этой истории и ее читателей. Каждая отдельная история в Нарнии оказывается частью этого общего сюжета. «Лев, колдунья и платяной шкаф» уже намекает (отчасти ее приоткрывая) на ту бо́льшую картину, которая будет подробно исследована в других частях цикла. Этот «великий сюжет» из пересекающихся историй придает смысл тем загадкам, с которыми сталкиваются дети в Нарнии. Этот сюжет позволяет им осознать свой опыт с новой ясностью и глубиной, словно это — наведенные на резкость линзы камеры.

Но Льюис не изобретал нарнийский сюжет. Он взял и адаптировал тот сюжет, который был ему хорошо известен, который он уже признал истинным и достойным доверия — историю Творения, грехопадения, искупления и Страшного суда. После затянувшегося далеко за полночь разговора с Толкином и Дайсоном в сентябре 1931 года о христианстве как истинном мифе Льюис начал присматриваться к тому потенциалу объяснять и пробуждать воображение, каким обладает вера в воплощенного Бога. А как мы видели, Льюис уверовал в христианство отчасти и благодаря той художественной зоркости, которую оно порождает — способности дать нам реалистичную и достоверную картину жизни. То есть самого Льюиса христианство привлекло не столько аргументацией, сколько убедительным видением реальности, от которого он не мог отмахнуться и перед которым в итоге он не смог устоять.

«Хроники Нарнии» — это вымышленная история, повторяющая великий сюжет христианства и расцвечивающая его идеями, которые Льюис почерпнул из христианской литературной традиции. Фундаментальные богословские темы, излагавшиеся в «Просто христианстве», в «Хрониках Нарнии» возвращаются в исходную повествовательную форму, и это помогает нам особенно ясно и ярко разглядеть глубинные структуры мира: благое и прекрасное творение разрушено грехом, который отверг и узурпировал власть Творца. Творец затем входит в свое творение, чтобы разрушить власть узурпатора и искупительной жертвой восстановить порядок вещей. Но даже после прихода искупителя борьба против зла и греха продолжается, и она не закончится вплоть до окончательного восстановления и преображения всего. Этот христианский метанарратив, который ранние христианские авторы именовали «экономи́ей спасения»[603], обеспечивает и сюжетные рамки повествования, и богословское основание для всех разнообразных историй, сплетенных Льюисом воедино в «Хрониках Нарнии».