ее. Она не думала, что сможет когда-нибудь опять комфортно чувствовать себя в художественной галерее, а что касается картин на стенах ее дома, то, пожалуй, придется избавиться и от них.

– Но я не могу поклясться, что эта фейри и вправду выбралась из картины, – закончила Церера. – Как будто мне показали то, чего на самом деле не происходило, но тем не менее содержало истину: своего рода метафору.

– И Калио хотела, чтобы ты это увидела? – спросил Лесник.

– Она догадалась, что я следую за ней по пятам.

– И все-таки даже не попыталась спрятаться от тебя или как-то тебе воспрепятствовать?

– Нет, насколько я могу судить. Не исключено, что Калио хочет, чтобы я ее нашла.

– Если это так, то она может готовить тебе ловушку.

– Нам ничего другого не остается, кроме как продолжать начатое, – сказала Церера. – Калио показала мне детей. Они умирают…

* * *

Незадолго до полудня они увидели приближающегося к ним всадника. Еще до того, как она смогла разглядеть его лицо, Церера узнала в нем Дэвида – хотя бы из-за Сциллы, прекрасной белой лошади, на которой тот скакал. Согласно «Книге потерянных вещей», Сцилла некогда принадлежала рыцарю по имени Роланд – мятущемуся, убитому горем человеку, который наконец обрел покой, после чего Сцилла досталась Дэвиду. Церера и Лесник были рады видеть его и остановились, чтобы размять ноги и обменяться новостями.

– В деревне уже больше нечего было делать, – сказал им Дэвид. – Мертвых похоронили, караул удвоили, а Ими хорошо охраняют: по ночам вокруг ее кровати всегда рассыпан хлеб, а на шее застегнуто стальное ожерелье-оберег. Я направлялся туда, где стоит старый замок, и издалека заметил вас. Я думал, вы с Табаси и остальными, но все же вы здесь – едете в противоположную сторону от ущелья…

– Церера придерживается мнения, что все это было лишь отвлекающим маневром, – ответил ему Лесник, – и что Баако по-прежнему с фейри, вместе с остальными украденными детьми. Она может привести нас к ним.

– И как ты собираешься это сделать? – спросил Дэвид у Цереры.

– При помощи укуса Калио, – объяснила она. – Чем ближе я к ней, тем сильней он болит. И я вижу ее в своих снах, только вот это нечто большее, чем просто сны. Я иду с ней бок о бок. Я вижу то же самое, что и она.

– Приходилось мне слышать и более странные вещи, – заметил Дэвид.

Церера в этом ничуть не сомневалась. По стандартам «Книги потерянных вещей» телепатическая связь, установленная с обитающим в дереве духом, едва ли считалась тут чем-то достойным упоминания.

– Проблема в том, – продолжал Лесник, – что Калио, судя по всему, тоже сознает присутствие Цереры. Тут разыгрывается какая-то игра, но, по крайней мере, мы это видим. Есть разница – играть самому или когда тобою играют.

Церера не была уверена, что полностью согласна с этим. Нелегко играть в какую-то игру, когда не знаком с ее правилами, хотя, что касается Калио, то Церера не думала, что тут существуют вообще хоть какие-то правила.

– Калио ненавидит меня, – сказала она. – Она просто-таки излучает враждебность, причем не только потому, что я ее ранила. Это больше похоже на какую-то старую неприязнь, хотя мы никогда раньше не встречались.

– Ты представляешь собой род человеческий, – объяснил Лесник. – Антагонизм между людьми и Потайным Народом настолько же стар, как и любой другой, а Калио родственна фейри.

– Но недоброжелательность Калио кажется мне конкретной, а не общей. Она ненавидит именно меня, а не то, что я собой представляю, – или не только это.

Дискуссия подошла к концу, так и не разрешившись. Пришло время двигаться дальше, но теперь уже втроем. Лесник выехал вперед, предоставив Церере и Дэвиду возможность получше узнать друг друга. Церера попыталась объяснить Дэвиду, как изменился их прежний мир за время его отсутствия, но он не проявил к этому ни малейшего интереса. Теперь его миром был этот, хотя он по-прежнему был убежден, что скоро покинет его.

– Лесник однажды сказал мне, – сказал Дэвид, – что большинство людей в конце концов возвращаются сюда. Мне потребовалось много времени даже на то, чтобы просто понять, что он имел в виду. Он не просто сказал, что они приходят сюда, а именно возвращаются. То есть обратно. Может, все мы родом из этого места, но только вот каким образом, я даже отдаленно не представляю.

– А вы не пробовали спросить у него об этом?

– Естественно, пробовал.

– И что он сказал?

– Сказал, что скучна жизнь, в которой на каждый вопрос есть четкий ответ. Он может быть очень гномистическим, когда захочет. Не сказал бы, что это одно из самых его привлекательных качеств.

Церера не совсем поняла, что Дэвид подразумевал под словом «гномистический», но, судя по тому, что он только что сказал, это означало склонность дать на прямой вопрос какой-нибудь уклончивый и туманный ответ, к чему она уже почти привыкла с момента своего появления здесь.

– Выходит, есть и другие вроде вас – вроде нас, – кто разгуливает по этому миру?

– Не обязательно по этому – скорее по мирам, мало чем отличающимся от него. Однажды, вскоре после своего возвращения, я отправился в небольшое путешествие вместе со своей женой и сыном, чтобы получше узнать о том, что нас окружает. В первую ночь мы разбили лагерь на берегу озера. Пока они спали, я стоял у воды, глядя на луну. А когда опустился на колени, чтобы напиться, то увидел отражение не своего собственного лица, а двух других, каких-то молодых женщин – обеим, как мне показалось, было лет по тридцать. Они держались за руки, как это делают влюбленные, и плакали, но плакали от радости, и я догадался, что они только что воссоединились в какой-то собственной версии Иноземья – той версии, о которой их мечты воплотились в жизнь; что одна из них умерла слишком молодой, и теперь те годы, которые они могли бы провести вместе, были им возвращены – точно так же, как и мои потерянные годы вернулись ко мне.

Мы с ними оказались там, где стена между мирами была совсем тонкой – настолько тонкой, что казалась прозрачной, хотя бы на какой-то миг. Они посмотрели на меня, а я посмотрел на них, и мы улыбнулись друг другу, потому что были во многом схожи, и мы знали, что это так. Вся боль, которую мы пережили, все наше горе оказались забыты, и дни, которые должны были принадлежать нам, стали нашими. Они помахали мне на прощание, и больше я никогда их не видел.