Хмурился Иоасаф. Не нравилось ему рвение учителей, но ругаться с ними боялся. Еще не чувствовал силы. Погодить надо…

Вздыхая, листал Дионисиеву книгу.

«Егда согбаем три первыя персты десныя руки, знаменуем, яко веруем и исповедуем во святей Троице едино Божество и едино существо, сиречь: един Бог триипостасный и единосущный, якоже сии трие первии персты десныя руки имеют токмо именование: первый, второй и третий; а который есть болши или менши, не можеши разумети или сказати… Три перста за Троицу, совокупление перстов ради единицы, сиречь, яко Троица и единица есть Бог… А вы глаголете: совокупити два персты: вторым и третием, а третий наклонен быти мало под вторым… Како дерзаете вы такие хульные слова на Бога глаголати? Како не боитеся, что распадется земля и поглотит вас, таких еретиков, и пойдете вы с душою и телом в муку вечную, в негасимый огонь? Ваше знаменование Троицы неподобно и неравно, слепцы вы от беззакония вашего. Ведь один перст болши, а четвертый менши, а пятый еще зело менший. Еще и числа их разны. Первый перст, и четвертый, и пятый, а непоряду, как у нас, – первый, второй и третий. О, мудрецы злобы! Како не зрите свет истины и блядствуете безместная?!»

Мудро Дионисий Грек писал… Понять ничего невозможно, но сразу видно – великой учености человек, не то что свои невежи, по простоте навыкшие. Куды тут спорить?

И не спорил патриарх Иоасаф с приезжими учителями. Как было спорить, если на Соборе 1667 года присутствовало 30 епископов. 14 из них были иноземными, а шестеро – епископами Лигаридова поставления…

Даже когда, выкорчевывая сорняки, до Стоглавого Собора добрались, промолчал патриарх Иоасаф. Покорно склонил голову, когда огласил Дионисий соборное решение:

«А собор иже бысть при благочестивом великом государе, царе и великом князе Иоанне Васильевиче, от Макария, митрополита Московского, и что писаша… еже писано неразсудно, простотою и невежеством…

И мы, Папа и Патриарх Александрийский и судия вселенский, и Патриарх Антиохийский и всего востока и Патриарх Московский и всея России, и весь освященный Собор, тую неправедную и безрассудную клятву Макариеву разрешаем и разрушаем…»

Страшно было рязанскому архиепископу Илариону слова эти слушать. Кого в невежестве и безрассудстве попрекают? Ведь это про святителя Макария, создавшего Великие Четьи Минеи, на которых и возрастала Русская Церковь, говорится!

– Теперь ты, владыко, подпись клади! – прервал его раздумья голос Дионисия.

– Святейшие! – сказал Иларион, обращаясь к патриархам. – Не надобно бы такое про великого святителя писать!

– Преслушающие же сию заповедь и правило наказаны да будут запрещением и отлучением! – сказал александрийский патриарх Паисий.

– А кто пребудет в упрямстве своем до скончания своего, да будет и по смерти отлучен, и душа его с Иудою предателем и с распявшими Христа жидовы, и со Арием, и с прочими проклятыми еретиками. Железо, камения и древеса да разрушатся и растлятся, а той да будет не разрешен и не растлен, и яко тимпан во веки веков, аминь! – добавил Макарий.

Отчаянно взглянул Иларион на своего патриарха. Тот отвел глаза. Пришлось покориться и Илариону. Вместе со всеми русскими отцами Собора подписался Иларион под обвинением в невежестве и безумии русского чудотворца святителя Макария.

Осуждение Стоглавого Собора – кульминация трагедии Русской Православной Церкви.

Полтора века исполнялось в 1667 году, как обрела она самостоятельность.

Случилось это, когда Византия, принявшая Унию, потеряла свою государственную независимость. Русские святые и чудотворцы увидели связь между отступлением от догматов православия и утратой государственного суверенитета Византийской империи.

Наверное, можно спорить, насколько основательными были притязания, сформулированные игуменом Филофеем, на роль Москвы как Третьего Рима. Но совершенно бесспорно, что за полтора столетия, сберегая незыблемыми догматы православия, определенные апостолами и святыми отцами, Русская Церковь сохраняла свою руководящую роль в созидании православного царства Святой Руси.

Никакие военные и политические потрясения не поколебали значения Церкви в народной жизни. В годы Смуты на русский престол был возведен католик Григорий Отрепьев, но Православная Церковь не только устояла и в эту страшную годину, но и, согнав Отрепьева, упрочила свое положение.

Самой историей доказана была правильность пути, избранного Стоглавым Собором, святителями и святыми Русской Церкви.

И в правильности этого пути нимало не сомневались ни Алексей Михайлович, ни Никон, поставленные волей политических обстоятельств перед необходимостью сблизить обрядность Русской Церкви с обрядностью Западнославянской и Греческой Церквей.

Можно опять-таки обсуждать, компенсировали ли политические выгоды этой реформы те издержки, которые она вызывала, можно говорить о противоречии некоторых исправлений постановлениям Стоглавого Собора, но безусловно, что все разногласия носили внешний характер и легко преодолевались.

Тот же патриарх Никон, как свидетельствуют его отношения с Иваном Нероновым, начал осознавать необходимость единоверия, разрешающего старый обряд наравне с новым.

И даже Собор 1666 года, предавший анафеме наиболее непримиримых староверов, не осмелился открыто назвать неправославными всех святых Русской церкви.

Это сделано было на Соборе 1667 года, проходившем под председательством Вселенских патриархов Паисия и Макария.

По-человечески можно понять их подозрительное отношение к Русской Церкви. И зависть, и корысть, и неумность – все присутствовало здесь. Но – это необходимо подчеркнуть! – их мнение не было мнением всей Восточной Церкви.

Даже формально Паисий и Макарий не имели права представлять на Соборе 1667 года Восточных патриархов. Они были лишены своих кафедр не турками, а решением константинопольского патриарха именно за согласие участвовать в суде над патриархом Никоном, решение судьбы которого Константинопольская и Иерусалимская патриархии считали сугубо внутренним русским делом.

И уж тем более ни морального, ни юридического права не имели патриархи Макарий и Паисий для суда над Русской Православной Церковью.

Мнение Восточной Церкви по поводу реформ, затеянных Никоном, очень мудро и осмотрительно еще в 1655 году сформулировал константинопольский патриарх Паисий. Он сказал, что только в главном и необходимом требуется единообразие и единство, в том, что относится к вере. А в «чинопоследовании» и во внешних богослужебных порядках, подчеркивал константинопольский патриарх, разнообразия и различия не только допустимы, но и исторически неизбежны.

«Не следует думать, – писал этот мудрый святитель, – будто извращается наша православная вера, если кто-нибудь имеет чинопоследование, несколько отличающееся в вещах несущественных и не в членах веры, если только в главном и важном сохраняется согласие с кафолической церковью».