«Вот что значит учить войско! – Пораженный неожиданный открытием, он теперь спешил наверстать упущенное. – А мои люди сидят по своим куреням, пьянствуют, разленились, расшатались, надо хорошенько подтянуть их. Анда, что ни говори, в этом оказался прав: ведь любые, даже хорошо обученные кони в вольном табуне разучиваются, так же и люди…»

Для начала он решил проведать курени своих воинов, посмотреть, как они устроились на зимних пастбищах, поговорить с тысячниками. В ночь он побрызгал арзой восточным военным богам, но сам лишь пригубил, чтобы опять не потянуло к питью, а наутро, как вышло солнце, выехал в дорогу.

В сопровождении десятка нукеров выезжая из куреня на восточную сторону, он увидел спускавшихся навстречу по заснеженному склону сопки нескольких всадников. Двое ехали впереди и около шести-семи воинов плотной толпой следовали за ними.

«С востока едут… киятские дядья были недавно, значит, это отцовские братья или кто-то из керуленских, – досадливо подумал он, придерживая коня и всматриваясь. – Кто же это?.. Не дадут мне своими делами заняться…»

Он устал от многих пиров, длившихся с небольшими перерывами еще с осени, со времени возвращения из меркитского похода, продолжившихся и после облавной охоты. За последние несколько дней, безвылазно полеживая в своей юрте, не принимая никого из подданных, он протрезвел окончательно и теперь твердо решил взяться за дела по улусу.

Прикрывшись ладонью от встающего над холмом солнца, глядя на всадников, он раздумывал: «Что бы такое им сказать, чтобы отказаться от застолий да поскорее отделаться от них?..»

Всадники спустились в низину и приближались тихой, неторопливой рысью. Когда они подошли перестрела на полтора, в двоих передних Джамуха с досадой узнал своих дядей, отцовских братьев – Хя и Бату-Мунхэ. В груди у него тоскливо заныло, тревожно забилось сердце. Эти двое сородичей были для него самыми ненавистными – это они после смерти отца верховодили в разграблении его улуса. Они были самыми сильными среди других, имели довольно крупные войска, а главное, их беспрекословно слушались остальные, и потому Джамуха чувствовал с их стороны опасность.

Джамуха еще осенью обещал им долю от своей меркитской добычи и каждый раз, вспоминая об этом, досадовал про себя. Те время от времени напоминали ему об этом, но пока не слишком торопили, видно, не желая, чтобы люди со стороны подумали, что они вновь взялись грабить племянника, и считая, что он никуда от них не денется. Но сейчас Джамуха почему-то уверенно почувствовал, что они приехали, чтобы окончательно поговорить с ним об этом.

«Больше незачем им ко мне ездить, – думал он, пристально глядя на них. – Едут одни, без остальных, наверно, чтобы захватить лучшие куски…».

Когда те приблизились шагов на триста, Джамуха понемногу изменил выражение своего лица, перестал хмуриться. Он силой заставил себя улыбнуться, растягивая застывшие под холодным порывистым ветерком губы, и направил коня к ним навстречу. Те придержали лошадей и теперь ехали быстрым шагом по ровному, обдутому ветрами неглубокому снежному покрову. Подбоченившись, со сложенными короткими плетками в руках, они с суровыми лицами поглядывали на него. Подъезжая, несколько смягчили свои взгляды, но смотрели все так же строго, как старшие на младшего.

Джамуха предупредительно остановил коня в десятке шагов от них и радостным голосом приветствовал их.

– А я смотрю: кто это едет к нам в курень? – с беспечным, веселым видом заговорил он. – Как поживаете, дядья мои, все ли у вас благополучно?

– Что с нами может случиться, – негромко проворчал Хя-нойон и оглядел под ним буланую красавицу-кобылу, подаренную Тэмуджином, любуясь, смерил ее от головы до ног. – А ты что, куда-то собрался? Мы к тебе поговорить приехали.

– Да хотел проведать некоторые табуны. – Джамуха пренебрежительно махнул рукой. – Но теперь, когда дядья приехали, повременю, а дела подождут. Поедемте ко мне, там и поговорим.

Он первым повернул коня, с улыбкой оглядываясь на дядей, увлекая их за собой.

Они шагом проехали по куреню. Джамуха, в душе глубоко придавив досаду, все так же насильно удерживая беспечную улыбку, ехал между дядьями. Казалось ему, что дядья не почет ему оказывают, взяв его в середину, а охраняют, чтобы он не сбежал от них.

Подъехав к своей коновязи, он проворно спрыгнул с седла и принял у гостей поводья. Выскочившие из юрт мать и братья, кланяясь, помогали им сойти с лошадей. Их пригласили в большую юрту, проводя под руки, усадили на почетное место. На столе тут же появились большой медный кувшин архи, тарелки с нарезанной холодной кониной и конским же брюшным жиром. Нукеров завели в малую юрту и накрывали им отдельный стол.

Дядья Джамухи, важно подбоченившись, выжидали, с усмешкой на поджатых губах поглядывая на прислуживавших им хозяев.

Джамуха у внешнего очага, сбросив на снег дэгэл и засучив рукава рубахи, быстро заколол трехлетнюю, еще не жеребившуюся кобылу. Едва содрав шкуру с живота, распоров брюхо, он с кровью вырвал печень и почки. Оставив неразделанную тушу, уходя, он крикнул рабам, возившимся с санями у кожевенной юрты, чтобы дорезали ее.

Он занес печень и почки в большую юрту и, нарезав на берестяном подносе тонкими ломтями, поставил перед гостями. Те попивали поданный матерью айраг и теперь снисходительно смотрели на Джамуху, изо всех сил старавшегося угодить им. Тот торопливо вытер окровавленные руки поданным матерью чистым куском замши, расправил рукава и присел рядом с дядьями. Улыбаясь, стал наливать архи.

Стараясь задобрить своих гостей, он задумал во чтобы то ни стало отделаться от них с меньшими потерями, делясь с ними своей меркитской добычей. Сначала нужно было хорошенько угостить их, напоить, а после уговорить пожалеть его и не забирать слишком много.

К полудню, когда солнце через открытый дымоход заглядывало на онгоны, втроем они сидели уже хорошенько подвыпившие. Мать, положив им на стол все нужное и оставив молодую рабыню прислуживать им, ушла в другую юрту.

На широком китайском столе громоздились тяжелые медные тарелки с остывшей кониной. Чернели, заплывшие кровью, недоеденные куски сырой печени, вперемешку с ними валялись желтые растаявшие полоски внутреннего конского жира. В чашах желтым жиром блестел остывший суп.

Хя-нойон, сидя рядом с Джамухой на хойморе, с побуревшим от выпитого лицом, злобно выговаривал ему:

– Не-ет, парень, ты не думай, что от нас можно так просто отделаться. У тебя больша-ая вина перед нами. Ты весной привел сюда кереитского хана… – Заметив, что Джамуха порывается что-то сказать, он властно двинул рукой: – Молчи! Знаю, что это анда твой привел… Но какая нам разница? Ты прикрылся от нас, от родных дядей, чужим ханом, опозорил нас перед всеми. Понимаешь ли ты: с помощью чужих людей вознесся над нами, джадаранскими нойонами. И ты думаешь, мы так и будем ходить под тобой? Хе-хе, ты еще не знаешь своих дядей. Хан твой далеко, сегодня он жив, а завтра нет, а эти киятские бродяги, что осенью к тебе приблудились, не в счет, они от собственной тени шарахаются. В любое время ветер погонит их куда-нибудь в другую сторону, а мы всегда будем рядом, мы потом можем разодрать тебя на части и съесть. И анда твой не поможет. Сегодня он с тобой, а завтра к своим борджигинам уйдет, – он зло ухмыльнулся, – да и дружба ваша как весенний снег… Ведь ты на этой облаве, говорят, попытался обойти его, обманом своих войск побольше привел, а потом и газарши плохого подсунул, да ничего не вышло, а? Мы все знаем, у нас везде свои глаза… Какая же это дружба? Думаешь, он после этого будет с тобой до конца? Да и оба вы кто есть на самом деле? Вы вдвоем подлизались к кереитскому хану, как негодные щенки к чужой суке, и думаете, что теперь для всех недоступны? Хан ваш, еще раз говорю тебе, не вечен. Вот и подумай про все это потом, когда будет время, а сейчас не спорь с нами и, по обычаю, с нами, дядьями своими, поделись поровну. Ишь ты, какой хитрый, – он оглянулся на Бату-Мунхэ, усмехнулся, – какой-то сотней голов хотел отделаться. Я тебе еще раз скажу, мой племянник, ты от нас никуда не денешься, и в нас твоя сила, от нашего многолюдства тебя считают большим нойоном, потому и не зли нас лишний раз…