вступает в заговор с ребенком, Майра склонилась к Элисон и понизила голос до шепота. – Элисон, – сказала она, – а что ты делаешь с Суити-Пай, когда она очень плохо себя ведет?

Элисон провела босой пяткой по поросшей сорняками траве и посмотрела на Майру со странной, почти робкой улыбкой:

– Я ее луплю. – Девочка колебалась, ожидая ее реакции.

– Отлично, – сказал Майра. – Ты ее лупишь. А что еще?

– Подбрасываю вверх, – торопливо призналась Элисон. – Потом швыряю на землю. Шлепаю, шлепаю. Бью по глазам.

Майра выпрямилась. Основание позвоночника тупо заныло, словно кость, когда-то сломанная и сросшаяся, вдруг снова запульсировала болью.

– Хорошо, – сказала Майра в замешательстве, которого не могла объяснить. – Хорошо, – повторила она уже равнодушно. – Продолжай в том же духе.

Элисон так и осталась стоять на траве, а Майра пошла по длинной, залитой солнцем улице к автобусной остановке. Она обернулась только один раз: девочка, на расстоянии казавшаяся не больше куклы, по-прежнему смотрела ей вслед. Но Майра не помахала ей: ее руки, словно сделанные из воска, вяло и безжизненно висели по сторонам.

Отрывки из записных книжек

Кембридж (февраль 1956 г.)

19 февраля: вечер воскресенья

Всем, кого это может касаться: наступает время, когда нейтральные и безличные силы мира поворачиваются и сходятся воедино, разражаясь громовым приговором. Для внезапного ужаса, чувства обреченности нет никаких причин – все это лишь отражение внутренних сомнений, внутреннего страха. Вчера, оставив велосипед в ремонте (и ощущая себя в качестве пешехода одинокой и беспомощной), я мирно переходила мост Милл-Лейн с приветливой улыбкой – защитой от опасных посторонних взглядов, как меня неожиданно атаковали мальчишки, игравшие у плотины. Они начали, не таясь, бросать в меня снежки, стараясь попасть, но постоянно промахивались, в то время как я осторожно оценивала ситуацию и внимательно следила за грязными комьями, летящими в меня спереди и сзади. Я нервничала, однако шла не торопясь, готовая в любую минуту отбить удар еще до того, как он достигнет цели. Но никто в меня так и не попал, и я со снисходительной, отважной улыбкой, не соответствовавшей истинному моему состоянию, проследовала дальше.

Сегодня моя сокровищница, мой толковый словарь, который я взяла бы на необитаемый остров вместо Библии, как я часто хвасталась, лежит раскрытый, после того как я набросала в нем плохонький стишок: 545 – обман; 546 – неправда; 547 – жертва обмана; 548 – обманщик. Умный рецензент и писатель, союзник моих бескорыстных творческих противников, кричит с убийственной точностью: «Подделка! Подделка!» И такие громкие крики продолжаются уже шесть месяцев этого мрачного, адского года.

Вчера вечером: была на вечеринке у Эммануэля (о да!), там некоего Морриса подвергали гипнозу в темной, переполненной комнате, специально освещенной в богемном духе – свечками, торчащими из пустых винных бутылок. Толстый, но крепкий некрасивый юноша уверенно произносил команду: «Когда ты попытаешься выйти через дверь, тебя остановит стекло. Ты не сможешь пройти, там будет стекло. Когда я произнесу слово “граммофон”, ты заснешь снова». Затем он вывел Морриса из транса, и тот захотел пройти через дверь, но остановился. Он не смог идти дальше, на его пути было стекло. Толстый молодой человек произнес «граммофон», и два нервно хихикавших юнца подхватили падающего Морриса. Затем ему приказали стать твердым, как стальной брус. По-видимому, Моррис знал, насколько твердым должен быть такой брус, поскольку рухнул жестко, словно окоченев.

А я все это время говорила с Уином: розовощекий, голубоглазый, уверенный в себе блондин рассказывал о завязавшемся романе с девушкой, которую встретил, катаясь на лыжах. Она помолвлена и едет домой, чтобы разорвать помолвку и вернуться, и тогда они, возможно, будут жить вместе и путешествовать. Еще я выяснила, что не ошибалась относительно Л. и что нам обоим нравится Н., и еще я рассказала про Р. Такие вот игры. О Р. я говорила так, будто он умер. С подчеркнутым благородством. Высокий, привлекательный Джон сочувственно положил мне руку на плечо, а я сосредоточенно расспрашивала его о гипнотизме, в то время как неподалеку крутился живой, раскрасневшийся, кудрявый, с детским лицом Крис, и я из-за неуместного сострадания отказалась идти с Джоном в соседнюю комнату, откуда долетала джазовая танцевальная музыка, и продолжала целомудренно болтать с Уином, а также пить и говорить Рейфу, хозяину, внимательно следившему, чтобы поднос с фруктами и разноцветными напитками не пустел: «Ты потрясающий хозяин, Рейф!» – каждый раз, когда он появлялся.

Затем Крис отошел и, опустившись на колени, стал обнимать миниатюрную копию Салли Боулз[48] в черных коротких брюках и свитере, со светлыми волосами, подстриженными коротко, как у Жанны д’Арк, и с длинным уродливым мундштуком (она как нельзя лучше подходила своему невысокому спутнику Роджеру, который, тоже во всем черном, напоминал бледного балетного танцовщика и держал в руках оттиск написанной им статьи о Йейтсе, только что вышедшей в журнале «Хайям», названном так в честь Омара Хайяма). Крис тем временем посадил себе на колено девушку в красном, а потом повел ее танцевать. Мы же с Уином продолжали говорить на умные темы, и меня вдруг захватила пугающая легкость происходящего: я тоже могла послать все к черту и закрутить роман с Джоном, который заигрывал со всеми подряд. Все здесь испуганно улыбались, и взгляд каждого говорил: «Я важная персона. Если вы узнаете меня поближе, сами это поймете. Посмотрите мне в глаза. Поцелуйте меня, и вы увидите, насколько я значителен».

Мне тоже захотелось быть значительной. Но исходя от противного. Здесь все девушки одинаковые. Отдалившись от всех, я иду за своим пальто с Уином, он приносит на лестницу мой шарф. Тут же и Крис – румяный, драматичный, запыхавшийся, раскаивающийся. Он хочет, чтобы его отругали, наказали. Это слишком просто. Мы все этого хотим.

Идти мне довольно далеко и в горку, и очень удобно, когда тебе помогают идти по заснеженным дорогам. На улице холодно, и всю обратную дорогу я думаю: Ричард, в этот момент ты живешь. Ты живешь сейчас. Ты живешь внутри меня, и я двигаюсь потому, что ты живешь. А ты тем временем, может быть, спишь, измученный и счастливый, в объятиях какой-нибудь опытной шлюхи или даже с той швейцаркой, которая хотела женить тебя на себе. Я взываю к тебе. Я хочу написать тебе о своей любви и о той нелепой вере, которая заставляет меня быть целомудренной, до такой степени целомудренной, что всё, до чего я дотрагиваюсь или говорю другим, становится только репетицией для тебя и хранится только для этого. Эти другие помогают мне скоротать время и если хоть немного переходят границу в поцелуях, объятиях, то я благодарю и отступаю, оставаясь холодной. На мне черная одежда, я все чаще одеваюсь в черное. На коктейле я потеряла одну красную перчатку,