Изначальная ненависть. Желание кастрировать надменных самцов, в минуты страсти становящихся детьми.

Круговые ступени в спиральной башне возвращают нас назад. Я тоскую по матери, даже по Гордону, хотя от его слабостей… меня тошнит. А он будет финансово успешным. И еще он красивый и надежный. Он ходит на лыжах, плавает, и все же никакие божественные атрибуты не заставят меня смириться с его бесцветным умом и физической слабостью. Я бы могла заполучить его, просто чтобы доказать, что он слаб, хотя мои сомнения не дали бы ему шанса стать сильным. Хотя, если б я была осторожна… Мне хотелось бы сделать его сильным. Но на это надежды мало – слишком поздно.

Единственную идеальную любовь я испытываю к моему брату. Потому что это не физическая любовь. Я всегда буду его любить и немного ревновать к его жене. Странно, что раздираемая страстями, переходя от слез к пронзительной радости, я могу быть такой холодной, такой отвратительной во время разных ненужных игр, этих вспышек притяжения, которые кажутся мне гибельными, потому что каждая лишь приближает меня к Ричарду. И все же я надеюсь, что в Европе найдется человек, которого я встречу и полюблю, кто освободит меня от этого властного идола. Такого человека я приму даже слабым, потому что смогу сделать сильным: ведь он отдаст мне душу и сердце.

Время уходит. И меня охватывает прежняя «паника начала недели»: у меня не получается читать и писать в достаточном объеме, чтобы погасить академические задолженности, и я не пишу ничего для себя после рассказа о Вансе (который будет отвергнут вместе с отвергнутыми «Нью-Йоркером» стихами, и хотя я храбро это заявляю, но в душе надеюсь, что это не так, потому что рассказ полон любви к Ричарду, и в нем немного остроумия, и я хочу, чтобы он был напечатан на бумаге, а не отвергнут; я опять опасно часто идентифицирую себя с отверженными!). Но как быть спокойной, если вокруг нет ни одной близкой души, нет никого, кто мог бы посочувствовать, а не радоваться моим несчастьям. Мне хочется кричать Ричарду, всем моим друзьям дома, чтобы они примчались и освободили меня. От моей незащищенности, которую я сама должна преодолеть. Надо отучиться здесь следующий год, наслаждаться чтением, размышлениями, хотя за спиной постоянно слышится насмешливое тиканье: жизнь проходит. Моя жизнь.

Вот так. А я растрачиваю дни своей юности, лучшие дни. Как я плакала той ночью, когда уже хотела ложиться и никого не было рядом, только мысли о Рождестве и о годе, проведенном с Ричардом, которого я так сильно любила. Тогда я выпила остатки скверного хереса и разгрызла несколько орехов, которые оказались кислыми и засохшими – материальный мир тоже издевался надо мной. А что завтра? Вечное латание масок, извинения за то, что прочитана только половина намеченного. А жизнь проходит!

Я стремлюсь проникнуть в сущность этого мира, быть привязанной к жизни бельем и сиренью, хлебом насущным и яичницей, и мужчиной, темноглазым незнакомцем, который питается моей пищей, и моим телом, и моей любовью – он бродит весь день по земле, а вечером приходит ко мне за утешением. Он подарит мне ребенка, который вновь сделает меня членом этого рода, и в меня будут кидаться снежками, чувствуя, возможно, что попадают в гниль.

Еще: этим летом приезжает Элли (и мама, и миссис Проути), а осенью Сью. Обе девушки мне нравятся, и я наконец смогу быть с ними по-женски раскованной, и мы будем говорить и говорить без конца. Я счастлива. Ждать осталось недолго. Но что я могу дать сейчас? Ничего. Я трусливая эгоистка и слишком много плачу из-за своего иллюзорного творчества. Но все же теперь дела обстоят лучше, чем в прошлом семестре, когда я вечер за вечером сходила с ума, превращаясь в вопящую шлюху в желтом платье[53]. Сумасшедшая поэтесса. Как это умно со стороны Дика Джиллинга, но у него богатая интуиция. У меня нет сердца, нет чуткого сердца, нет смелости. Я отказываюсь продолжать, понимая, что многого не добьюсь, а на малое не соглашусь. И я отступила, чтобы работать. И дело пошло. Пятнадцать пьес в неделю вместо двух. Количество? Не только, но и ощущение мастерства, иногда проницательности. А это то, чего мы ожидаем.

Буду ли я нужна Ричарду? Часть моего плана состоит в том, чтобы затаиться, пока я не понадоблюсь. Почему так устроено, что инициатива почти всегда принадлежит именно мужчинам? Женщина тоже может это сделать. Тем не менее я не делаю ничего, прекратив ему писать из самоуважения и из гордости (я больше не собираюсь лепетать о том, как люблю его), и просто жду, когда ему понадоблюсь. Если понадоблюсь – в ближайшие пять лет. В моих глазах должна быть любовь и вера – ни в коем случае не угрюмость, холодность и горечь; я должна помогать другим. В этом мое спасение. Дарить любовь изнутри. Сохранить любовь к жизни, несмотря ни на что, и отдавать ее другим. Щедро.

20 февраля: понедельник

Дорогой доктор, я чувствую себя очень больной. Мое сердце бьется в солнечном сплетении, пульсирует и издевается надо мной. Самые обычные повседневные дела не даются мне, упираясь, как упрямый осел. Я не могу открыто смотреть на людей из страха, что может опять заявить о себе глаз. Кто знает, когда это может случиться. Даже короткий разговор превращается в муку.

Враждебность тоже усиливается. Этот опасный, смертельный яд, который накапливается в больном сердце. И в больном сознании. Тот образ, за который нам приходится бороться каждый день, чтобы производить впечатление на равнодушный или враждебный мир, разрушается изнутри, и мы чувствуем себя раздавленными. Как-то, стоя в очереди за скудным обедом, состоящим из крутого яйца под майонезом и картофельного пюре с пастернаком, мы услышали, как одна девушка говорит другой: «Бетси сегодня в депрессии». Было невероятным облегчением узнать, что есть еще кто-то, кто не всегда счастлив. Такие, как мы, должны быть тише воды, ниже травы, когда погружаемся глубоко в темноту, чтобы остальные, просто потому что они «другие», оставались неуязвимыми. Это отвратительная ложь.

Я снова погружаюсь в проблему относительности всего. Ощущаю неуверенность. А это чертовски неудобно – с мужчинами (Ричарда нет, и любить некого), с творчеством (я слишком нервничаю, не зная, примут ли мои произведения, отчаянно боюсь написать плохие стихи; есть, правда, кое-какие замыслы рассказов – скоро попробую воплотить), с девушками (колючими, подозрительными и фригидными. Насколько заразна паранойя? А хуже всего, что они чувствуют опасность и низость, как животные чуют запах крови) и с академическими занятиями (я запустила французский и временами чувствую себя порочной и ленивой; должна это исправить;