Я не просто стучал, я пытался уговорить и вразумить ее. Она в этот момент напоминала клубок спутанной верблюжьей шерсти, который не очень-то размотаешь, и пришлось терпеливо приводить ее в чувство четким, ритмичным постукиванием и успокаивающими, как настойка «уцзяпицзю»,[184]речами. Что именно я говорил тогда? Думаю, что-то вроде того, что тесть уже много лет вынашивал желание уйти однажды вечером в горы Байюаньлин, что он готов жизнь положить за вино. Что с ней его уход никак не связан. Что вероятнее всего он найдет Обезьянье вино и тем самым сделает огромный вклад в развитие всего человечества, еще более обогатит культуру виноделия, откроет новую эру в его истории, укрепит дух народа, принесет славу стране и доставит новый источник прибыли Цзюго. Сказал также, что не забравшись в логово тигра, не добудешь тигренка. А где добудешь Обезьянье вино, как не в горах у обезьян? Еще я выразил уверенность, что тесть в конце концов вернется — с вином или без него — и будет жить с ней до старости.

— Да плевать я хотела, вернется он или нет! — взвизгнула она. — Очень надо, чтобы он вернулся! Да пусть не возвращается никогда! Хоть сдохнет в этих горах! Пусть обрастет шерстью и сам станет обезьяной!

От ее слов у меня волосы встали дыбом и прошиб холодный пот. Прежде я лишь смутно подозревал, что отношения у них не сахар и, бывает, они конфликтуют. Но я и представить себе не мог, что она ненавидит тестя больше, чем бедняки-крестьяне помещика, больше, чем рабочий класс — капиталистов. Рухнула вбивавшаяся в меня десятки лет вера в то, что «классовая ненависть весомее горы Тайшань». Это же в своем роде прекрасно, когда один человек способен до такой степени ненавидеть другого, и, несомненно, это в определенном смысле опять же вклад в копилку всего человечества. Это можно сравнить с цветком ядовитого алого мака, распустившимся в болоте человеческих чувств. Если его не трогать, не есть, он существует как одна из форм прекрасного и притягивает к себе больше, чем какой-нибудь милый и безобидный цветок.

Тут теща стала рассказывать обо всех злодеяниях тестя, и каждое ее слово было выстрадано.

— И это человек! И это мужчина! Да он уже много лет относится к вину как к женщине, именно он завел эту гнусную практику сравнивать красоту женщины с вином. Вот питие и заменило секс, и все сексуальное влечение он перенес на вино, на винные бутылки и рюмки… На самом-то деле никакая я тебе не теща, кандидат Ли. И не рожала я ни разу — разве тут родишь! А твоя жена — найденыш, я подобрала ее в мусорном баке.

Вот все и раскрылось. Я выдохнул, словно огромная тяжесть свалилась с плеч.

— Ты, кандидат, человек очень и очень неглупый. Не стал искать соринку в чужом глазу. Должно быть, давно почувствовал, что она мне не родная. Поэтому, думаю, мы с тобой можем стать близкими друзьями, и я расскажу тебе все самое сокровенное. Я женщина, а не каменный лев у ворот Гугуна[185]и не флюгер на крыше и уж тем более не какое-нибудь примитивное двуполое кишечнополостное. Мне хочется всего, чего хочется женщине, но ничего этого я не получаю… Кому есть дело до моих мучений…

— Почему же ты тогда не развелась?

— Я слабая женщина, боюсь, будут осуждать…

— Просто дичь какая-то.

— Да, дичь, но с этим покончено. Могу объяснить, почему не развелась. Потому что специально для меня он создал очень крепкое вино на основе трав под названием «Симэнь Цин».[186]

Выпьешь, и такие фантазии приходят в голову, получше всякого секса… — В ее голосе слышалось сладостное смущение. — Но с тех пор, как появился ты, это вино почему-то не действует…

Стучать в дверь больше не хотелось.

— Женщина несколько десятилетий томилась на медленном огне, как медвежья лапа, вымоченная в специях, и теперь она, наконец, дошла. Неужели ты не слышишь, мой дорогой кандидат, какой аромат от нее исходит…

Дверь распахнулась. Волной накатил божественный аромат тушеной медвежьей лапы. Я ухватился за косяк, словно утопающий за борт лодки…

4

Пуля настигла смуглого карлика, и его тело подбросило вверх, будто он собрался взлететь. Но горячий кусочек свинца быстро вывел из строя центральную нервную систему, и конечности начали беспорядочно подергиваться. Стало ясно: свои тайные колдовские способности, описанные кандидатом виноделия в рассказе «Герой в пол-аршина», карлик уже не проявит — не взмоет в воздух и не прилипнет к потолку, как огромный геккон. Как раз наоборот: подскочив на несколько сантиметров вверх, тело соскользнуло с колен шоферицы и рухнуло на пол. Оно яростно вытягивалось на полу, мышцы ног напрягались, словно подрагивающие зимой под ветром провода линии высокого напряжения. Вощеный дубовый пол был заляпан кровью и мозгом. Потом одна нога стала вытягиваться и сокращаться, как шея молодого петушка под ножом, причем с такой силой, что все тело плавно закружилось. Оно крутанулось раз десять, ноги перестали подрагивать, и произошло следующее: тело карлика замерло, и его стала бить неукротимая дрожь. Сначала со стуком колотилось все тело, затем стали трястись отдельные участки. Создавалось впечатление, что группы мускулов, как бывалые футбольные болельщики, образуют «мексиканскую волну». Дрожь начиналась с пальцев левой ноги, перемещалась со щиколотки на бедро, и выше по боку до плеча, где переходила по лопаткам на правое плечо и спускалась до бедра, щиколотки и пальцев правой ноги, а потом все повторялось в обратном порядке. Так продолжалось довольно долго, и наконец дрожание прекратилось. Из карлика звучно вышел воздух, и замершее тело вдруг обмякло. Он был мертв и походил на черного крокодила, вроде тех, что кишат в тропических болотах.

Наблюдая за агонией карлика, Дин Гоуэр ни на минуту не спускал глаз с шоферицы. Когда тот соскользнул с ее гладких голых коленей, она опрокинулась навзничь на кровать с пружинным матрацем, застланную белоснежной простыней. Беспорядочно разбросанные на кровати подушки и подушечки странной формы были набиты утиным пухом, и когда ее голова упала на большую подушку с розовым цветочным орнаментом, он заметил, что в воздух легко взмыло несколько пушинок. Ее широко раздвинутые ноги свисали с кровати, и эта поза мгновенно всколыхнула все накопившееся в душе. Вспомнилась бурная страстность шоферицы, и тут же напомнила о себе затаившаяся в сердце ревность. Он закусил губу, но огонь злобы, бушевавшей в груди, был сродни страданиям раненого зверя, и у него вырвался мучительный стон. Пнув безжизненное тело карлика, он с еще дымящимся пистолетом в руках подошел к шоферице. Ее обнаженная плоть с новой силой пробудила и любовь, и ненависть: он надеялся, что она мертва, а еще сильнее была надежда, что она лишь потеряла сознание. Он приподнял ей голову: за чуть приоткрытыми, мягкими, вовсе не упругими губами посверкивали похожие на ракушки зубы. Перед глазами следователя вдруг промелькнуло то осеннее утро у шахты Лошань, когда она грубо впилась в него этими губами и он ощутил, какие они холодные, мягкие, совсем не упругие — странное дело — словно старая вата. И тут меж бровей он заметил черное отверстие с горошину, а вокруг глазных впадин — крохотные частички с металлическим отливом и понял, что это следы от пули. Его качнуло, к горлу снова подступила тошнотворная сладковатая жидкость. Он упал перед шоферицей на колени, и хлестнувший из его горла поток крови окрасил ее плоский живот в ярко-алый цвет.