— Мы расстались.

— Правда? — говорю я писклявым от волнения голосом. — Почему?

— Потому, что я застала его страстно целующимся с младшей сестрой.

Я беру страницы рукописи, которые Лали разбросала по столу. Собрав, я постукиваю краем стопки об стол, пока она не становится практически ровной. У меня вырывается смешок. Я стараюсь сдержаться, но это невозможно. Рот сам собой открывается, и оттуда вырывается гомерический хохот.

— Это не смешно!

Лали подскакивает, чтобы уйти, но вместо этого бьет кулаком по столу.

— Не смешно, — повторяет она.

— Ой, нет, это очень смешно, — киваю я, истерически смеясь. — Это просто уморительно!

Двадцатое июня

Я сижу и пишу. Прижав костяшки пальцев к губам, смотрю в окно.

Поезд Национальной компании железнодорожных пассажирских сообщений. Папа, Мисси и Доррит подвезли меня до станции и готовятся прощаться. Я просила Мисси и Доррит не ехать на вокзал. Пыталась объяснить, что в моей поездке нет ничего особенного. Я просто еду на лето. Но когда пришла пора выходить из дома, все засуетились и занервничали, схватили мои вещи и забегали с ними, натыкаясь друг на друга. На дворе не 1893 год, я отправляюсь не в далекий Китай и вообще не происходит ничего сверхъестественного. Но все вели себя так, словно мы расстаемся надолго.

И вот мы стоим на старенькой расшатанной платформе и пытаемся поддерживать непринужденную беседу.

— Ты знаешь адрес? — спрашивает папа уже в бог знает какой раз.

— Да, пап. Адрес записан в блокноте.

Чтобы успокоить его, я вынимаю блокнот из сумочки и читаю адрес вслух.

— Восточная сорок седьмая улица, дом двести сорок два.

— А деньги, деньги у тебя есть?

— Двести долларов.

— Это на случай непредвиденных обстоятельств. Ты не потратишь их все сразу?

— Нет.

— И ты позвонишь, когда доберешься до места?

— Я постараюсь.

Последняя фраза тонет в долгом печальном гудке приближающегося поезда. Одновременно оживает система оповещения пассажиров.

— Поезд номер одиннадцать ноль три до станции Пенн, Нью-Йорк Сити, далее до Вашингтона, округ Колумбия, прибывает через одну минуту.

— До свидания, до свидания.

Все вокруг прощаются, обнимают друг друга. Папа берет мой чемодан и заносит его вверх по ступенькам в вагон. Я снимаю шляпку, чтобы попрощаться.

— До свидания, до свидания.

Поезд вздрагивает и трогается, и сердце уходит в пятки.

— До свидания, до свидания.

Все, поехали. Я иду по проходу между креслами, покачиваясь, как пьяный матрос. «Нью-Йорк», — думаю я, опускаясь на сиденье, покрытое потрескавшейся красной кожей, и доставая журнал.

Вчера я попрощалась с друзьями. С Мэгги, Уолтом, Мышью. Мы встретились в закусочной, чтобы съесть напоследок по гамбургеру с луком и перцем. Уолт там больше не работает. Он теперь отвечает на звонки в юридической конторе. Отец сказал ему, что, несмотря на то что он не может простить ему его сексуальной ориентации, он тем не менее считает себя обязанным проследить за тем, чтобы у Уолта жизнь сложилась должным образом. Мышь едет в государственный лагерь, а Мэгги проведет лето в Хилтон Хеде, ее брат с женой сняли там коттедж. Мэгги будет помогать им приглядывать за детьми, попутно, естественно, не забывая крутить романы со спасателями. Я слышала, что Лали будет учиться в Хартфордском университете, на факультете бухгалтерии. Оставался единственный человек, с которым мне хотелось увидеться, хотя я понимала, что делать этого не стоило, но не могла удержаться.

Меня одолевало любопытство. Или, возможно, я хотела убедиться, что все кончено. Я должна была удостовериться, что он меня не любит и никогда не любил.

Утром в субботу я подъехала к его дому, не ожидая, впрочем, застать его там. Предварительно я решила, что оставлю ему записку, в которой сообщу, что отправляюсь в Нью-Йорк, и пожелаю ему хорошего лета. Я убедила себя в том, что это — жест вежливости, который к тому же позволит мне почувствовать себя великодушным человеком.

Его машина оказалась на месте. Я пообещала себе, что не буду стучаться в дом. Просто оставлю ему записку под дворником на лобовом стекле. Потом я услышала доносящуюся из дома музыку. Дверь была открыта, и проход преграждала только сетка от насекомых, и я вдруг почувствовала, что не могу уехать, не увидев его еще один, последний раз.

Я постучала.

— Да? — Его голос, в котором сквозило легкое раздражение, донесся откуда-то из глубины гостиной.

Я снова постучала:

— Да кто там? — услышала я.

На этот раз в его голосе отчетливо слышалось раздражение.

— Себастьян? — позвала я.

И вот он уже стоит у двери и смотрит на меня сквозь сетку от насекомых.

Я бы хотела сказать, что его вид не произвел на меня впечатления, что я была разочарована. Но это было бы неправдой. Я чувствовала, что меня тянет к нему так же, как в тот день, когда я впервые увидела его на уроке математики.

Себастьян выглядел удивленным.

— В чем дело?

— Я приехала попрощаться.

— А, — сказал он, открывая дверь и выходя на улицу. — Куда ты едешь?

— В Нью-Йорк. Меня приняли на курсы писательского мастерства, — сказала я быстро. — Я написала тебе записку. Хотела оставить ее под дворником на лобовом стекле, но…

Я достала свернутый в трубочку листок и передала ему. Он бегло просмотрел записку.

— Ну, — произнес Себастьян с глуповатой улыбкой. — Желаю удачи.

Он скомкал записку и вернул ее мне.

— Что будешь делать? В смысле летом, — быстро спросила я, опасаясь, что он вот-вот уйдет, и желая задержать его хоть на мгновение.

— Франция, — ответил он. — Поеду во Францию. Хочешь со мной? — внезапно ухмыльнувшись, спросил он.

У меня есть теория: если кто-то тебя однажды обидел, второй раз ему уже этого не сделать.

Поезд подрагивает на ходу. Мы проезжаем мимо выселенных зданий, сплошь покрытых граффити, щитов с рекламой зубной пасты и крема от геморроя. Изображенная на одном из щитов девушка одета, как русалка. Она указывает на слова «Позвони мне!», написанные крупными заглавными буквами. Потом пейзаж за окном исчезает — мы заехали в туннель.

— Нью-Йорк Сити, — возвещает кондуктор. — Станция Пенн.

Я закрываю журнал и залезаю в недра чемодана. Лампы освещения вагона мигают, затем отключаются. И, подобно новорожденному, я иду в новый мир сквозь тьму.