На следующий день я спустилась к Лиле позвать ее на обед. Она открыла мне всклокоченная, в тапках и старом зеленом халате поверх пижамы и, как ни странно, с ярко накрашенными глазами и губами. В квартире был беспорядок и стоял неприятный запах. «Если ветер подует сильнее, весь квартал унесет», – сказала она. Я понимала, что это простое преувеличение, но почему-то встревожилась: она говорила так, словно верила, что квартал и правда оторвется от земли и осыплется кусками где-нибудь в районе Понти-Росси.

Видимо, она догадалась, что мне не понравился ее тон, натянуто улыбнулась и добавила: «Я пошутила». Я кивнула и принялась перечислять ей блюда, приготовленные к обеду. Она невероятно воодушевилась, но мгновение спустя вдруг сказала: «Лучше принеси мне обед сюда. Не хочу идти к тебе. Твои дочери действуют мне на нервы».

Я отнесла ей сразу и обед, и ужин. На лестнице дуло, я неважно себя чувствовала и не хотела лишний раз сновать туда-сюда и выслушивать очередные гадости. Но она встретила меня неожиданно приветливо: «Подожди, не уходи, посиди со мной немного». Мы пошли в ванную, и она стала причесываться, одновременно с нежностью и восхищением отзываясь о моих дочерях, словно пыталась загладить неприятное впечатление, которое произвела на меня своими словами несколько минут назад.

– Раньше, – говорила она, внимательно глядя на себя в зеркало и разделяя волосы на пробор, чтобы заплести их в косы, – Деде была похожа на тебя, а теперь стала похожа на отца. А Эльза наоборот: сначала была вылитый отец, а теперь больше похожа на тебя. Вот как все меняется. Желания и мечты сильнее крови.

– Что-то я тебя не понимаю.

– Помнишь, одно время я думала, что Дженнаро – сын Нино?

– Да.

– Мне этого хотелось, и мой мальчик был точной копией Нино.

– То есть ты думаешь, что сильное желание способно изменить реальность?

– Нет, я думаю, что те несколько лет Дженнаро действительно был сыном Нино.

– По-моему, ты преувеличиваешь.

Она злорадно посмотрела на меня, сделала по ванной несколько шагов, нарочно прихрамывая, и рассмеялась неестественным смехом:

– Значит, это я преувеличиваю?

Я с досадой поняла, что она передразнивает мою походку.

– Нашла над чем смеяться! У меня бедро болит.

– Ничего у тебя не болит, Лену. Просто ты внушила себе, что должна хромать, чтобы твоя мать не умерла окончательно, вот и хромаешь, и тебя это устраивает. Солара забрали твой браслет, а ты это молча проглотила: не рассердилась, не расстроилась. Я сначала думала, что ты не умеешь за себя постоять, а потом поняла, что дело не в этом. Ты просто постарела. Ты чувствуешь себя сильной. Ты больше не какая-то там девчонка, ты действительно стала как мать!

Я растерялась.

– Да нет, мне правда немножко больно.

– Значит, тебе даже боль на пользу. Похромаешь слегка – и мать внутри тебя успокаивается. Она рада, что ты хромаешь, вот и ты довольна. Разве не так?

– Нет.

Она ухмыльнулась и сощурила накрашенные глаза.

– Как ты думаешь, когда Тине исполнится сорок два, она будет выглядеть так же, как я сейчас?

Я посмотрела на нее. Она глядела на меня с вызовом, руками сжимая две косички.

– Возможно, – ответила я. – Даже наверняка.

Девочкам пришлось есть одним. Я осталась обедать у Лилы, хотя меня трясло от холода. Мы говорили о физическом сходстве между разными людьми, и я все пыталась понять, что творится у нее в голове. Потом я немного рассказала о том, чем сейчас занимаюсь, и добавила: «Спасибо тебе, ты всегда наводишь меня на интересные мысли».

У нее сразу улучшилось настроение. «Я рада, что приношу тебе пользу», – сказала она воодушевленно и тут же пустилась в путаные бессвязные рассуждения. Чтобы скрыть бледность, она нанесла на щеки такой густой слой румян, что лицо сделалось похоже на карнавальную маску. Я честно старалась вникнуть в смысл ее слов, но порой он от меня ускользал, вытесненный тревогой – я все явственнее замечала в ней очевидные признаки нездоровья. Так, например, она, засмеявшись, сказала: «Какое-то время я растила сына Нино, как ты Имму, он был из плоти и крови, а потом вдруг появился сын Стефано. Куда же подевался ребенок Нино? Должно же в Дженнаро остаться от него хоть что-нибудь? Как и во мне?» Потом она без всякого перехода начала расхваливать мою стряпню, утверждая, что давно так вкусно не ела. Я призналась, что еду готовила не я, а Пинучча, и Лила нахмурилась, дескать, ей от Пинуччи ничего не надо. Тут меня окликнула с лестницы Эльза: Деде лежала с температурой и донимала сестру капризами. Я предупредила Лилу, что спущусь к ней по первому зову, посоветовала прилечь и ушла домой.

Остаток дня я старалась о ней не думать и допоздна просидела за письменным столом. Девочки привыкли, что у меня бывает срочная работа, и научились самостоятельно справляться со своими проблемами. Вот и в тот раз они мне не мешали. Обычно мне было достаточно обрывка мысли, высказанной Лилой, чтобы мозг подхватил ее и развил. Сегодня я сознаю, что по-настоящему хорошо писала только тогда, когда она своими порой бессвязными замечаниями гасила мою неуверенность и давала мне понять, что я на правильном пути. Я облекла ее депрессивное ворчание в емкую и красивую форму. Написала о своем больном бедре и о матери. Сейчас, когда я добилась известности, мне не стыдно признать, что именно Лила подбрасывала мне самые интересные идеи и помогала находить связь между вещами, внешне никак не связанными. В годы нашего соседства – я жила этажом выше, она этажом ниже – подобное происходило довольно часто. Одного легкого толчка с ее стороны мне хватало, чтобы в пустом, казалось бы, мозгу вспыхнули яркие мысли. Я верила в ее прозорливость и не видела ничего дурного в том, чтобы использовать ее в своих целях. Зрелость, убеждала я себя, в том и заключается, чтобы признать необходимость таких толчков. Если раньше я скрывала от всех, в том числе от себя, природу своих озарений, то теперь гордилась ею и открыто об этом писала. Я – это я, и именно поэтому я вольна выделить внутри себя определенное пространство для Лилы, придав ему законченную форму. Она была на это не способна потому, что не хотела быть собой. Разумеется, на ее состоянии сказалась и трагедия с Тиной, и физическая слабость, и разброд в голове, но главной причиной того, что она называла «обрезкой», оставалось стойкое нежелание быть собой. Легла я около трех часов ночи, проснулась в девять.

Температура у Деде упала, зато начала кашлять Имма. Я навела порядок в квартире и пошла проведать Лилу. Долго и безрезультатно стучала в дверь, а потом вдавила кнопку звонка и не отпускала до тех пор, пока не услышала шарканье шагов и проклятья на диалекте. Наконец она мне открыла – растрепанная, с растекшейся по лицу краской, снова напомнившей мне маску, но не клоунскую, а трагическую.

– Пинучча меня отравила, – заявила она. – Я всю ночь не спала. Живот как ножом режут!