В моем случае этот круг был очерчен границами нашего квартала, что доставляло мне массу неприятностей. Какая-то газетенка, стремясь облить меня грязью, написала, что я состою с Солара в родственных отношениях, и я перестала видеться с сестрой и племянником. Лилу я тоже избегала. Разумеется, она враждовала с Солара, но, спрашивается, на какие деньги она открыла свою компанию? Разве она заработала их не у Микеле, если вообще не украла? Я постоянно над этим размышляла. Но время шло, имя Солара пополнило список убитых, удлинявшийся чуть ли не каждый день, и постепенно наши заботы свелись к тому, чтобы их место не заняли незнакомые, еще более жестокие люди. Я тоже стала их забывать, поэтому, когда парнишка лет пятнадцати принес мне пакет от ювелира с Монтесанто, я не сразу догадалась, что в нем. Красный футляр, на пакете надпись: «Доктору Элене Греко». Только прочитав сопроводительную карточку, я все поняла. На ней было кривовато выведено всего одно слово: «Прости», а под ним старательным ученическим почерком – буква «М». В футляре лежал мой начищенный до блеска браслет.

Я рассказала про пакет Лиле и показала ей сверкающий браслет. «Не носи его больше, – сказала она, – и дочкам не давай». Из больницы она вернулась чуть живая и не могла без одышки подняться по лестнице даже на один этаж. Она принимала таблетки, сама себе делала уколы, но оставалась все такой же бледной, словно вернулась из царства мертвых и точно знала, что мой браслет прислан оттуда же.

Смерть Солара совпала с ее госпитализацией, как будто ее кровь смешалась с их кровью. В моих воспоминаниях о том ужасном воскресенье эти события тоже сплелись воедино. Но стоило мне заговорить с ней о том, что произошло напротив церкви, как она тут же впадала в раздражение. «Они были мрази, Лену, сдохли, туда им и дорога. Конечно, твою сестру жалко, но, будь она чуточку умнее, никогда не пошла бы за Марчелло. Ясно же, что рано или поздно таких убивают».

Иногда я пыталась поделиться с ней не отпускавшим меня чувством нашей близости к Солара, которое она, как мне казалось, должна была испытывать в еще большей степени.

– Все-таки мы знали их с детства.

– Ну и что? Все люди когда-то были детьми.

– Они устроили тебя на работу.

– Им это было так же выгодно, как и мне.

– Я не спорю, что Микеле был та еще сволочь. Но ты вела себя с ним не лучше.

– Я вела себя с ним еще хуже. Так было надо.

Она пыталась изобразить равнодушие, но у нее это плохо получалось: лицо пылало ненавистью, а кулаки сами собой сжимались так, что белели костяшки пальцев. Как ни жестоко звучали ее слова, я понимала, что она недоговаривает. Дай ей волю, она бы крикнула: «Если это они украли Тину, то мало им досталось! Я бы их заживо четвертовала, выдрала бы у них сердце и выпустила кишки. Но даже если это не они, я все равно рада, что их прикончили. Поделом им! Жалко, что меня убийцы не позвали, я бы им помогла».

Но вслух она ничего подобного не говорила. Ужасная смерть братьев словно не произвела на нее никакого впечатления. Правда, теперь, когда исчезла вероятность столкнуться с ними на улице, она чаще соглашалась прогуляться с нами по кварталу. От былой предприимчивости, которой она славилась до исчезновения Тины, не осталось и следа; отныне она делила свою жизнь между домом и работой. После больницы Лила не одну неделю приходила в себя и бродила по туннелю, скверу или вдоль шоссе растрепанная, неряшливо одетая, низко опустив голову. Она ни с кем не заговаривала, впрочем, никто из обитателей квартала тоже не рвался с ней общаться – ее все еще побаивались.

Иногда она просила меня пойти с ней, и я не могла ей отказать. Минуя бар-кондитерскую, мы видели висевшую на двери табличку «Закрыто по причине траура». Закончиться трауру было не суждено; магазин так и не открылся; время Солара прошло. Но Лила, глядя на опущенную металлическую штору и все больше выцветавшую табличку, каждый раз с удовлетворением повторяла: «Закрыто навсегда». При этом у нее поднималось настроение, а на губах порой мелькала почти веселая улыбка, словно закрытый магазин Солара выглядел смешным.

Как-то раз, остановившись на углу, мы долго смотрели на то, во что превратилось прежде процветавшее заведение. Еще недавно здесь стояли столики и разноцветные стулья, пахло сладостями и кофе, толкался народ. Здесь велась незаконная торговля, заключались честные и не очень честные сделки. Теперь от былого великолепия осталась только серая облупившаяся стена. «Когда умер их дед, – сказала Лила, – и потом, когда убили их мать, Марчелло и Микеле весь квартал увешали крестами и иконами Богоматери, чтобы все скорбели. А когда их самих убили, ни одна собака про них не вспоминает». Она вспомнила, что, когда она лежала в больнице, я пересказывала ей местные слухи, согласно которым в Солара никто не стрелял, а пули полетели в них сами. «Никто их не убивал, – улыбнулась она, – никто и не оплакивает». Она немного помолчала, а потом без всякой связи с предыдущим вдруг сказала, что хочет бросить работу.

Разумеется, эти слова не вырвались у нее просто так, от дурного настроения: она долго, возможно, с тех пор, как выписалась из больницы, обдумывала свое решение.

– Если Энцо один справится – хорошо, если нет – продадим компанию.

– Ты хочешь продать Basic Sight? Чем же ты будешь заниматься?

– А зачем мне вообще чем-то заниматься?

– Ну, надо же чем-то заполнять свою жизнь.

– Как ты, что ли?

– Ну например.

Она усмехнулась:

– Только зря время тратить.

– У тебя есть Дженнаро и Энцо. Ты должна о них заботиться.

– Дженнаро двадцать три года. Я и так слишком его опекаю. А с Энцо нам вообще пора расстаться.

– Почему?

– Надоело. Хочу спать одна.

– Одной спать плохо.

– Ты же спишь!

– У меня нет мужа.

– А мне он зачем?

– Ты что, больше не любишь Энцо?

– Люблю. Но я больше его не хочу. Я вообще больше никого не хочу. Постарела, видно. Не могу заснуть, если кто-то рядом.

– Тебе надо к врачу.

– Хватит с меня врачей.

– Я могу сходить с тобой.

– Ничего мне не надо. – Ее голос звучал серьезно. – Мне и так хорошо.

– Что хорошего в одиночестве?

– Много чего. Вы все придаете слишком большое значение сексу.

– Я не про секс, а про любовь.

– А у меня другие заботы. Ты забыла Тину, а я нет.

Они с Энцо все чаще ссорились. Вернее сказать, Энцо, насколько я могла судить по доносившимся снизу голосам, просто говорил чуть громче обычного, зато Лила постоянно на него орала. О чем они спорили, я не слышала, разбирая только отдельные слова. Энцо не злился – он вообще никогда не злился на Лилу, – скорее огорчался. Все вдруг посыпалось: Тина, работа, их отношения, а Лила не только ничего не предпринимала, чтобы как-то наладить их жизнь, но наоборот, нарочно вела себя так, чтоб сделать ее совсем уже невыносимой. «Поговори хоть ты с ней», – попросил он меня однажды. Я объяснила ему, что это не поможет, что ей просто нужно время, чтобы успокоиться. «Лина никогда не успокаивается», – ответил он с резкостью, какой прежде никогда себе не позволял.