Я вошла в квартиру: кругом грязь, вещи разбросаны. На полу возле мойки валялся комок туалетной бумаги, пропитанный кровью.

– Я ела то же, что и ты, и, как видишь, здорова.

– Тогда объясни, что со мной.

– У тебя месячные?

– У меня постоянно месячные, – раздраженно ответила она.

– Тебе надо пойти к врачу.

– Еще чего! Не собираюсь никому показывать свой живот!

– А сама-то ты что думаешь? Что это может быть?

– Это мое дело.

– Ладно, сейчас схожу в аптеку за обезболивающим.

– А дома у тебя ничего нет?

– Нет, я ничего не принимаю.

– А Деде, а Эльза?

– Им тоже не надо.

– Ну надо же! Само совершенство! И никаких лишних потребностей!

– Хочешь поругаться? – вздохнула я.

– Это ты хочешь поругаться. Несешь какую-то чушь про месячные. Я же не девчонка, как твои дочки, уж как-нибудь отличу одно от другого.

На самом деле она не знала ровным счетом ничего о собственном организме, а обсуждать с ней эту тему было труднее, чем с Деде и Эльзой. Лила обеими руками держалась за живот: я видела, что ей очень больно. Вряд ли я ошибалась; конечно, все ее страхи остались при ней, но это явно был не фантомный приступ. Я заварила ей ромашку, заставила выпить, натянула пальто и побежала в аптеку. Только бы она уже открылась! Отец Джино точно скажет, что делать, он блестящий фармацевт. Я свернула на шоссе и пошла вдоль торговых рядов воскресной ярмарки, как вдруг раздались хлопки выстрелов – бабах, бабах, бабах, бабах, – как на Рождество, когда мальчишки запускают фейерверки. Четыре «бабах» подряд, а за ними следом – пятый.

Я вышла на улицу, которая вела к аптеке. Прохожие в панике разбегались, напуганные звуком выстрелов, – до Рождества было еще далеко.

Рядом взревели сирены полиции и «скорой». Я спросила у одного из пробегавших мимо мужчин, что случилось, но он только мотнул головой, грозно крикнул жене, чтобы не отставала, и понесся дальше. Тут я увидела Кармен с мужем и детьми, которые стояли на другой стороне улицы. Я перешла через дорогу, но не успела и рта раскрыть, как Кармен шепнула мне на диалекте: «Солара убили. Обоих».

Иногда случается, что вещи, казалось бы, незыблемые, воспринимаемые как жизненный фон – империя, политическая партия, религия, исторический памятник или даже люди, с которыми делишь повседневное существование, – неожиданно исчезают. Вслед за этим обычно меняются и тысячи других вещей. Нечто подобное произошло и с нами. День за днем и месяц за месяцем одну проблему вытесняла другая, а старые страхи сменялись новыми. Я еще долго чувствовала себя персонажем романа или картины, неподвижно застывшим на краю обрыва или на носу борющегося с бурей корабля – все вокруг рушится, все тонут, а мне хоть бы что. Телефон у меня звонил беспрерывно. Раз я жила на «территории, подконтрольной братьям Солара», от меня ждали пространных комментариев – письменных и устных – на эту тему. Сестра после убийства мужа превратилась в перепуганную девочку, которая не хотела отпускать меня от себя ни на минуту, уверенная, что убийцы вернутся, чтобы прикончить и ее с сыном. Но больше всего заботы требовала Лила; в то же воскресенье, не выдержав напряжения, связанного с Энцо, с сыном, с работой и со всем, что творилось в квартале, она попала в больницу. Она совсем обессилела, кровотечение у нее не останавливалось, ее преследовали видения, которые она считала реальностью. Ей поставили диагноз – фиброматоз матки – и сделали операцию. Как-то ночью, еще в больничной палате, она вскочила с постели с криком, что Тина опять вылезла у нее из живота и теперь всем мстит, в том числе ей. Она на долю секунды и правда поверила, что это ее дочь расправилась с Солара.

Марчелло и Микеле убили в декабре 1986 года, в воскресенье, на пороге церкви, где их когда-то крестили. Спустя минуты после убийства весь квартал уже знал о нем в подробностях. В Микеле стреляли дважды, в Марчелло выпустили три пули. Джильола при первых же выстрелах убежала, дети за ней. Элиза схватила Сильвио, крепко прижала его к себе и повернулась к убийцам спиной, прикрывая собой сына. Микеле умер сразу; Марчелло опустился на ступеньку церковного крыльца и пытался расстегнуть карман куртки, но не успел.

Свидетели, присутствовавшие на месте преступления и утверждавшие, что видели его своими глазами, так и не смогли дать точного описания убийцы – или убийц. «Стрелял мужчина, он сел в красный „форд-фиесту“ и спокойно уехал» – «Ничего подобного, убийц было двое, оба мужчины, уехали они на желтом „Фиате-147“, а за рулем сидела женщина». – «Да нет же, убийц было трое, все мужчины, на лицах маски, а сбежали они пешком, никакой машины у них не было». Послушать иных, в Солара вообще никто не стрелял. Кармен, к примеру, рассказывала, что напротив церкви в обоих братьев, мою сестру с сыном и Джильолу с детьми как будто вселились какие-то неведомые силы. Микеле упал на землю, ударившись головой о камень; Марчелло осторожно сел на ступеньку и принялся, чертыхаясь, застегивать куртку, надетую поверх синего свитера с высоким воротом, а потом вдруг завалился на бок; женщины с детьми вообще ни с того ни с сего ринулись прятаться в церкви, хотя им ничто не угрожало. Иными словами, все свидетели смотрели на жертв, а на нападающих никто даже не взглянул.

Со мной встретился Армандо, чтобы взять интервью для своей телепрограммы. И не он один. После преступления газетчики и телевизионщики налетели на меня как коршуны. Я честно рассказывала им все, что знала, но уже через пару дней обнаружила, что журналистам – особенно репортерам неаполитанских газет – известно намного больше моего. Информация, до которой еще недавно было ни за что не докопаться, вдруг стала достоянием широкой общественности. Братьям Солара мгновенно приписали множество преступлений, и список выглядел весьма впечатляюще. Но еще более впечатляющим оказался перечень их имущества. Наша с Лилой статья и прочие материалы, опубликованные при жизни братьев, были бледной тенью тех, что появились на страницах газет после их смерти. С другой стороны, я знала то, чего не знал никто и о чем я никогда не писала. Я знала, что в детстве мы считали братьев Солара неотразимыми, что они разъезжали по кварталу на своем «миллеченто», как античные воины на колеснице, что однажды вечером они на пьяцца Мартири спасли нас от богатеньких парней с Кьяйя, что Марчелло мечтал жениться на Лиле, но женился на моей сестре Элизе, что Микеле первым заметил гениальность моей подруги и долгие годы любил ее так, что сам себя потерял. Я задумалась и поняла, что это важно, потому что показывает, насколько глубоко тысячи порядочных неаполитанцев, включая меня, погрязли в мире Солара. Мы ходили на открытие их магазинов, покупали сладости в их баре, угощались на их свадьбах, покупали их обувь, ходили к ним в гости, ели с ними за одним столом, брали у них деньги – напрямую или другими способами, терпели с их стороны насилие и делали вид, что ничего особенного не происходит. Хотели мы этого или нет, но Марчелло и Микеле были частью нашей жизни, так же как Паскуале. Но если между собой и Паскуале мы – со всеми оговорками – всегда проводили четкий водораздел, то от типов наподобие Солара, которых было немало не только в Неаполе, но и по всей Италии, полностью отделить себя было невозможно. Даже если мы, напуганные близостью к ним, старались от них отстраниться, выяснялось, что пограничная линия сдвигается вместе с нами и мы снова оказываемся не за ее пределами, а внутри одного с ними круга.