Ломброзо делил всех революционеров на пять групп: гении, энтузиасты, дураки, мерзавцы и последователи, что, по опыту Бирка, примерно охватывало всех, за исключениям непредвиденных шестых, у кого не было ярлыка, которого Бирк ждал, и тот наконец теперь к нему пришёл под моросью, на несколько фунтов тощее, в волосах колтуны, ноги голые, камеру у неё отняли, никакого оружия для свидетельствования, кроме собственных глаз. Остановилась в нескольких шагах от него, он пялился на блеск её бёдер, а когда придвинулся ближе, она вздрогнула, попробовала скрестить руки на груди, обнять себя незримой шалью или воспоминанием о ней, какую раньше носила… но он стоял слишком близко. Одним пальцем дотянулся и приподнял ей подбородок, вынудил поглядеть на него. Лицами они стояли напротив, в свете, которому не хватало всего красного. Она посмотрела ему в глаза, затем на его пенис — ага, нормально так восстал, сотворив складки на переде его бледных федеральных брюк.

— Тоже о тебе думала, — голос её драный от полутора пачек тюремной покурки в день.

Языкастая какая. Настанет день, и он прикажет ей опуститься на колени перед всеми этими загадочно взирающими детками, поднесёт к её голове пистолет и даст ей чем заняться этим её языком. Всякий раз, когда он наяву об этом грезил, пистолет возникал вновь и вновь, как основной член уравнения. Но теперь сердце подхватилось чуть быстрее, и он просветил её по профориентации.

— Как тебе нравится наш студгородок? — Он повёл рукой вокруг типа моё-всё-моё. — Полная программа для занятий спортом, контора капеллана, там пресвитер, отче и ребе, может, и рок-концерты случаются.

Она было засмеялась, но вместо этого закашлялась.

— Твои музыкальные вкусы? Они по Женевской конвенции вне закона. Не коммерческий довод, кэп.

— Ты думала, мы торгуемся?

— Я думала, мы флиртуем, Бирк. Видать, ещё одно разочарование, с которым мне теперь жить. — Она поймала себя на том, что снова наблюдает за его хуем, потом заметила, как Бирк ей скалится, любовно, должно быть, сам считал.

— У здешнего коменданта есть мой номер. Не тяни, телефонисты наготове. — Палец свой он убрал, дёрнув так, что подбородок её задрался на дюйм выше.

Она засопела носом и зло вперилась в него. Политически верным ответом был бы: «Когда мамаша твоя перестанет брать в рот у бродячих собак». Потом она придумает и другие, что могла бы озвучить. Но вот тогда, когда это по-прежнему что-то могло изменить, она вообще ничего не сказала, лишь стояла, подняв голову, глядя на жопу старого сердцееда, пока он не заволок её обратно в тевтонский седан. У неё случилась яркая, полусекундная галлюцинация Бирка в оклахомскую бурю, твёрдое посиневшее тело, неумолимый берег, на который, с разбивающимися волнами, чью силу она чуяла, но нипочём бы не поняла, что оседлала их, скакала бы, вновь и вновь…

Роскоу завёл машину. Рассматривая замарашку в извозюканной мини-юбке, он дал по газам, чтобы двигатель спел нарастающую, неприличную фразу.

— Не порть мне тут эффект, — Бирк Вонд, подаваясь вперёд с заднего сиденья, более чем слегка раздосадованный, — ладно? Мне вот только и надо сейчас твоих старомодных клоунских кунштюков, чтобы всё, чего я там только что добился, пошло прахом. Пытаюсь дестабилизировать объект, а не серенады ей петь.

— Просто чтоб знали, что мы тут были, вот и всё, — пробормотал Роскоу, закладывая крюк разворота и свинчивая оттуда, на полпути к воротам, пойдя юзом и оставляя за собой комплект крупных S, что ещё какое-то время лежали потом на влажном асфальте.

* * *

Провинциальный умник, рано призванный, с хорами медных на звуковой дорожке, к власти в белом материнском городе, где станет, как ему и мечталось, тщательным продуктом мужчин постарше, Бирк, среднего роста, стройный и светловолосый, носил с собою бдительную, никогда до конца не надёжную сопутствующую личность, женскую, недоразвитую, против которой его мужской версии, предположительно у руля, приходилось постоянно быть равно настороже. В снах, которых он не умел контролировать, где вразумительное вмешательство оказывалось невозможным, снах, которых не денатурируешь наркотиками или алкоголем, эта беспокойная анима навещала его в нескольких обличьях, особенно примечательно — как Безумица с Чердака. Бирк перемещался, бывало, по комнатам огромного роскошного дома, принадлежавшего людям до того богатым и могущественным, что он их даже никогда не видел. Но пока они ему разрешали там пребывать, служба его заключалась в том, чтобы следить: всем окнам и дверям, а их повсюду десятки, надлежит быть надёжно закрытыми, и никто, ничто не должно проникнуть внутрь. Это следовало делать каждый день и заканчивать до наступления темноты. Каждый чулан и уголок, каждую заднюю лестницу и дальнюю кладовку надо проверить, пока наконец не оставался только чердак. День уже, к тому времени, вполне закатывался, света почти не было. В такую вот фазу сумерек, исполненную тревоги, милосердия от этого мира, да и от прочих, вряд ли дождёшься. Отвязываются энергии, могут материализоваться массы. В сумраке он взбирался по лестничке на чердак, приостанавливался перед дверью. Слышно было, как она дышала, ждала его — беспомощно открывал он, входил, а она на него надвигалась, мазком, недоосвещенная, если не считать блистающих глаз, непреклонной животной улыбки, и с разгону прыгала, ускоряясь, к нему, на него, и под её натиском он умирал, а воскресал, проснувшись, у себя в комнатах, стёганое покрывало бело и аккуратно сложено, как мясницкая бумага на купленном мясе — лёжа навзничь, окостенев, весь в поту, сотрясаемый каждым ударом сердца.

А в бодрствующем мире, конечно, он был совершенно иным субъектом, настолько тщательно обаятельным, фактически, что поддерживать в себе даже неприязнь к Обвинителю становилось делом нелёгким, даже для преступных дегенератов, коих он помогал упрятывать за решётку. Он проецировал чары, похоже, превосходившие политику, и был известен как в пределах Кольцевой, так и в поле как востребованный раконтёр и бонвиван, ценивший тонкости еды, вина, музыки. Женщины его находили чрезвычайно привлекательным по причинам, коих впоследствии они не могли или не желали изложить точно. Колоритные маленькие бабули третьего мира, окучивавшие цветочные ларьки на жалких городских перекрёстках, кидались к нему с распахнутыми объятьями и вручали, с книксенами, букетики фиалок неизменно впечатлённым спутницам Бирка, обычно — красивым высокомодным подарочкам, на воспоминанья о чьём даже отдалённо периферийном явлении на улице в тот день произвольное количество мужчин уже неслось в какой-нибудь укромный уголок помастурбировать как можно быстрее, не задавая лишних вопросов.

Что ж, вот это жизнь, сказали б вы. Но Бирк домогался большего. Он словил фатальный проблеск того уровня, на котором все знают всех, где, какие бы политические состояния ни процветали и ни умирали ниже, оставались те же люди, Настоящие, из года в год, поддерживая приток к себе того, что желательно. Обвинитель Вонд хотел себе жизни там, лишь очень медленно начиная понимать, что для человека его происхождения иного маршрута к такому не будет, только самоуничижением, пресмыкательством, шестереньем, драчками за чаевые и предложеньем других подобных же намёков на собственное рвение получить на жизненном поле боя внеочередное звание повыше, нежели он вообще когда-нибудь, по понятиям своей вербовки, заслуживал. Хотя личных недостатков у него было хоть отбавляй, ни один не раздражал так, как этот голый зуд стать джентльменом, который воспалялся ещё пуще от упрямого отрицания того, что все и так знали: сколько бы денег он ни получал, сколько бы политических должностей или зачётов из школы хороших манер ему ни перепадало, никто из тех, к чьему числу он стремился принадлежать, никогда бы не стали к нему относиться иначе, нежели как к бандюгану, чьи услуги арендуют за плату.