— Нет, нет, идиотка, неужели ты ничему не научилась? — Но она продолжила.

— Слух, что ты его подставила? Я по этому поводу с парой человек столкнулась, вообще-то.

— Нда. Они правы. Я могла бы это предотвратить. — Вроде как виновато говорит, ну да, но немножко слишком уж охотно. Сенсоры туфты ДЛ пришли в полную боеготовность. Если б вот рот её, увы, был настроен так же точно.

Она сказала:

— Имя Обвинителя тоже всплывало.

Френези отставила кофейную чашку.

— В связи с каким-нибудь заговором, не иначе.

— Ну так что же случилось, Френези?

— Тебе-то какое дело? — Оттуда и дальше было только громче. Пока они говорили, руки их безостановочно летали по-над столом, едва не соприкасаясь, затем втягивались назад, снова и снова. Френези прикуривала одну от другой, а ДЛ старалась слишком не чувствовать обиды, слитком не задыхаться от каждой новой подробности, нового неотвеченного удара, подводившего их ещё чуточку ближе к решению, ещё чуточку менее спорному. Вскоре стало уже слишком громко для того места, где они помнили, что сидели, поэтому они всё унесли с собой под остатками дождя, обратно по безламповым текущим переулкам, ведомые мазком неона по крыше их гостинички. Остаток ночи не ложились, плакали порознь и вместе, требуя, умоляя, обмениваясь оскорблениями, твердя формулы, намеренно неправильно что-то понимая, и всё неправильней и неправильней, пока разваливалось на куски.

— Не чистое я существо никакое, — хотелось кричать Френези, — не Королева Фильма, не кусок механизма бесчувственный, у которого всё для съёмки, хватит, ДЛ… ну пожалуйста… знаешь же, что бывает, когда всеми заправляет моя пися, ты наблюдала за мной такое, чего он не увидит никогда, — и ДЛ, уже не злая на неё, могла б ответить:

— Я тебя заставляла, сучка, — и у Френези случился бы выверт чистого желанья на всё тело к своей уже экс-напарнице, предпоказ восхитительных неприятностей… ибо тело ДЛ, чью жилистую сладость она любила, теперь ровно с той же вероятностью попробует и ранить, даже изувечить её, и поди пойми, не заслужила ли она… хуже было б знать, что это она подтолкнула ДЛ растерять — это чистое точное самообладание, которое все они принимали как данность — ДЛ лее ровно бьющееся сердце коллектива, она нипочём бы не заключила сделку с Бирком, как Френези, — и чувствуя в то же время гаденькое довольство от того, что провоцирует её сбросить этот безгрешный контроль, ага, ещё один аркан на себя придётся накинуть… Но наконец милость, к которой пришлось бы призывать ей, низведённой до показной беспомощности, обвиняя внешние наркотические молекулы в каждой её неудаче, соучастии и капитуляции — как, вообще-то, национальные правительства прямо тогда учились делать, с уже опустошительным воздействием на всяких людей, кому только выпало оказаться у них на пути.

— Он завёл меня за торазиновый занавес, чувак, — Френези тогда с гнусавеньким кряком маленькой девочки, пересказывая свои приключения в мире за бренной вуалью наркотика, хорошо известного своей неприязнью к памяти. Начали с того, что посадили её на 5 мг стелазина плюс 50 торазина, вводимые всё увеличивающимися дозами, пока не решили, что она достаточно успокоилась, чтобы принимать перорально. Она научилась выплёвывать медленно, лукавой струйкой. — Они его мне в еде прятали, я заставляла себя блевать, поэтому они вернулись к уколам и суппозиториям. Меня классифицировали как Лицо, Упорно Уклоняющееся От Принятия Лекарств, но я просто дразнила. А вышло так, что… мне стало нравиться. Всего за два дня. Я начала ждать — хотела, чтоб они вошли и держали меня, тыкали в меня иголки, совали мне что-нибудь в жопу. Хотела тот ритуал… ну когда нельзя держать два средства на свету до последней минуты, а потом их смешивают, очень быстро, и дают мне. Мозгоправы этого так и не вычислили, но санитары, тягловые работяги, которым всё это на самом деле приходилось исполнять, ворочать меня, придерживать, чтоб не дёргалась, ягодицы мне раздвигать, они-то нормально все понимали, птушто врубались ровно столько же, сколько и я… — Она подождала, угасая и стекая меленьким кротким вызовом, стоя у окна и дрожа, лунный свет с высокого ракурса обливал её голую спину, отбрасывал на неё тени её лопаток, словно заживших культёй от крыльев, ритуально ампутированных когда-то давным-давно, за какое-то нарушение Кодекса Ангелов.

— На это ушли ещё день и ещё ночь, — как ДЛ вспоминала, — но всё сводилось лишь к этой прискорбной человеческой говенности. Через границу мы вернулись в Ногалес, и я её высадила у съезда с трассы под названием Лас-Суэграс[113], и вот тогда-то мы виделись с нею в последний раз.

— Ну а мне папа говорил, — сказала Прерия, — что там они и познакомились, в Лас-Суэграс, у «Корвэров» там халтурка была на две недели в «Тополином оазисе Фила», и у них случилась любовь с первого взгляда.

— Обычно так и бывало, — ДЛ скорей с тоской, нежели ехидно.

Они сидели на кухне у Дицы, ели микровзволнованные замороженные датские плюшки и пили кофе, когда зазвонил телефон, и Дица вышла ответить. Прерия, вновь войдя в некиношное пространство, чувствовала себя баскетбольным мячом после игры «Озёрников» — живой, упругой, по-прежнему накачанной духом, однакож с отчётливым воспоминанием о том, что ею, несколько часов, умело стучали об пол. Мама её, прям у неё на глазах, стояла с «Мики-Моулом» на 1000 ватт, светившим на труп того, кто её любил, и на того, кто его убил, и на револьвер, что она ему принесла это сделать. Стояла, как Статуя Свободы, вестник света, словно бы ей по какому-то контракту полагалось озарять, а не скрывать, деянье. Со всем отснятым про Френези, что она увидела, всеми прочими материалами, что попались её глазу и телу, этот жёсткий пугающий свет, это белое излияние, показало девочке точнее всего, немилосерднее всего, подлинное лицо её матери.

ДЛ ждала встречи взглядов, но им не удалось и к тому времени, когда Дица вернулась, вроде как серьёзная.

— Ы, где ванная? — Прерия прочь из поля слышимости.

— Нет, тебе, может, лучше и послушать. Это звонила моя сестра Зипи, с Лонг-Айленда. — Где, вычислила Прерия, времени далеко за полночь. На прошлой неделе, когда сёстры в последний раз беседовали, Зипи обмолвилась о Мираж, которая выходила на связь из Форт-Смита, откуда и не уезжала, туда переехав. В решимости отвергнуть всё, что узнала посредством звёзд, снова обратиться к Земле, вновь погрузиться в простое мясное удушье той семьи, чьей направляющей эмоцией всегда было скорей неприязнь, а не любовь — однажды она действительно слышала, как её мать костерит небо за то, что не подходит по цвету к её платью, — Мираж вместо этого узнала, что это её выбрали звёзды, и судьба ей, в конце концов, будет толковать их другим. Этим летом под видимым повседневьем ворочалось что-то тайное и судьбоносное… Плутон, бывший попятным, входил в стационарную фазу, похоже, делал паузу перед тем, как двинуться прямо. Для большинства планет это была бы перемена к лучшему, но для повелителя Страны Мёртвых нет ничего лучше ретроградного движения — тогда люди у власти не пускали её на краткосрочные и рано или поздно вредоносные цели, а им выпадал шанс, накрайняк, пока Плутон парил обратным ходом по тверди звёзд, научиться милосердию и мудрости в его применении. Мегаломаны вдруг тянулись к незнакомым людям, спрашивали, всё ли у них хорошо, дорожные псы разваливались пузом кверху и улыбались почтальонам, застройщики оставляли свои планы изнасиловать участки сельской местности, детки, раньше брызгавшие из баллончиков «ВЫБЕРИ СМЕРТЬ» на быках мостов, теперь наблюдались — зачастую в костюмчиках в тон — за помощью на религиозных службах. Однако нынче летом всему этому, по заверению Мираж, наступали кранты. Плутон собирался вернуться к своим древним преисподним и нигилистическим привычкам, также известным под названием Дела Как Обычно.