— Чертов расистский словарь! — взорвалась Марлин. — В школе учительница нас колотить, когда мы говорить гавайские слова.

— Вероятно, она хотела, чтобы вы научились говорить по-английски.

— Она быть глупая хаоле, как и ты! — Глаза Марлин сверкали от злости.

Трей пока что поставил «Дион» и пояснил скромно:

— Селин[54].

Марлин, все еще кипя, отозвалась о ней так:

— Сука хаоле. Лицо как кобыла.

— Такая кобыла я бы трахать, — размечтался Кеола.

Трей объявил, что игра окончена, и присыпал мои раны солью:

— Игра пау.

Мы сосчитали свои очки, Трей оказался первым, Марлин заняла второе место, Кеола третье, а я — снова последнее.

В третий вечер Марлин играть отказалась, но Милочка сказала, что любит скрэббл — для меня это было новостью. Итак, мы с Милочкой, Пи-Ви и Кеола вновь уселись вокруг доски, передавая друг другу носок, вытаскивая буквы, создавая слова, которые мало походили на слова, — jim, hink, dred, carni. Мне было все равно. Я радовался, глядя, как на моих глазах рождается новый лексикон. Пи-Ви попытался меня остановить, когда я выложил очередное латинское словечко — quod — и был разочарован, отыскав его в словаре. Он пропустил ход, но все еще был впереди, ибо он знал (а я нет), что ern — это морской орел, ai — трехпалый ленивец, a dzho — разновидность яка.

Сделав с помощью «а» в ai «фига», Милочка сказала:

— Это настоящее слово, богом клянусь, — и, протиснув большой палец между указательным и средним, выбросила кукиш вверх — я-то узнал этот жест, но откуда ей он был знаком?

— Серфингисты все время так делать, — закивал Кеола, — которые из Бразилии.

Кеола сделал roop, Пи-Ви — fi (часть hi-fi, по его мнению), я ломал себе голову, что делать с буквой х, и выставил, наконец, ахе, тут Кеола заметил, что на другой стороне доски я мог бы сделать axle. Пи-Ви поставил casa, слово если не латинское, то испанское, но я не стал спорить, поскольку он на одну клеточку не дотянул до красного квадратика, утраивавшего цену слова. И тут Милочка заняла этот уголок буквой l, сделав casal, прибавила себе тройную сумму очков и сказала:

— Буквы кончаться. Я выиграть.

— Погоди-ка погоди, — заспорил я.

Милочка захихикала и пояснила:

— Casal — это большая кровать. Двойная большая кровать. «Кинг-сайз».

Я воззрился на свою супругу, а Кеола подлил масла в огонь:

— На которой вы делать пум-пум.

— Бразильское слово, — продолжала Милочка. — Как «фига».

— Откуда ты все это знаешь? — возопил я.

— Умная очень, вот и все.

Я почувствовал, как прихлынула кровь, жаром заливая лицо, и предпочел не спрашивать о бразильском серфингисте, который выучил мою жену всем этим словам. Пи-Ви, тихонько листавший словарь, вовремя отвлек общее внимание и всех потешил, отыскав в словаре мое имя.

— Пример употребления! — провозгласил он, тыча в меня пальцем и поворачивая страницу так, что все могли прочесть мою фамилию. — Его приводят в пример, как надо говорить, а он все проигрывает!

Больше я не садился за эту игру — не только потому, что, играя в скрэббл, я обнаружил, что мои работники меня недолюбливают, а у моей жены есть прошлое, но и потому, что вполне усвоил мысль, высказанную Кеолой мне в утешение:

— Право, паря, не все твои слова есть в словарь.

Недели через две после отъезда Рейн Бадди позвонил, извинился перед Лайонбергом за то, что навязал ему гостью, и пригласил выпить.

— У меня сейчас полно дел, — отнекивался Лайонберг.

Унижение и гордыня цепко держали его в плену, он не мог ничем заняться, собственные мысли сделались ему ненавистны. Из суеверия он соблюдал свои ритуалы, бродил по дому и около, пытаясь довести до конца хоть одно из обыденных дел, но чаще бессильно опускался в кресло и хмуро озирал лужайку перед домом. Лайонберг не хотел обзаводиться новыми привычками, встречаться на пляже с Бадди, ездить в город, лакомиться «Бадди-бургерами» в отеле. Прежде он не предавался безделью, но то, что происходило с ним теперь, было хуже праздности. Будто он получил обширную травму мозга — вроде бы так доктора говорят, когда человеку со всего маху дадут по голове. И сердце тоже болело, и, о чем бы он ни думал, сердце болело все сильнее.

Он боялся произнести вслух вопрос, вертевшийся у него на языке, но все же отважился:

— От Рейн что-нибудь слышно?

— Вернулась в свою стихию, — фыркнул Бадди. — Наверное, работает в столовой, старикам помогает.

— Значит, она по-прежнему в той столовой?

Он дал маху: Бадди понятия ни о чем не имел, его Рейн не интересовала. Свободный человек.

Раньше Лайонбергу было уютно у себя дома, но теперь он сделался не то чтобы несчастлив, но беспокоен, начал вдруг припоминать какие-то случаи из раннего детства, когда взрослые что-то обещали и не держали слова. «Как-нибудь покатаю тебя на лодочке», — сулил дядя, но это «как-нибудь» так и не наступало; «Будешь вести себя хорошо, куплю тебе бинокль», — говорила мама, но бинокль у него так и не появился. Сколько раз мальчика заставляли ждать, томиться, он терял терпение, уже догадываясь, что никто ему ничего не даст, придется самому устраивать свою жизнь в огромном, многолюдном и равнодушном мире.

Что ж, мимолетный роман пришел к концу. Лайонберг вновь принялся перебирать свои сокровища, надеясь обрести утешение. По какому праву Рейн заставила его усомниться в их ценности? Эта коллекция — цель и смысл его жизни. Ничего, рисунок Матисса еще можно восстановить.

Несколько дней он злился на Рейн за то, что девушка обнаружила его слабое место, повергла в смятение. Небрежная, поверхностная, самоуверенная девчонка — да, девчонка, чересчур молодая, чтобы что-то понять. Вошла в дом и сразу взяла высокомерный тон. Худшая из кокеток, дразнила, довела до эрекции, взяла в рот, высосала, сказала: «Это не секс» — и покинула его.

Но всякий раз эти размышления заканчивались на том, что девушка прелестна, как цветок, что нет в ней ничего, что не заслуживало бы любви и восхищения. Все дурное в этой встрече исходило от него. Она была невинна, умна и вместе с тем весела и естественна. Он хотел снова увидеть ее. Любовь — девчонка.

В какой-то момент Лайонберг позвонил мне. Он звонил крайне редко, так что я сразу заподозрил неладное и уверился в своем предположении, когда Лайонберг предложил встретиться в нашем баре за выпивкой.

В тот вечер он явился в «Потерянный рай» довольно рано, и что-то в его облике насторожило меня, как насторожило, видимо, и Бадди в аэропорту.