Лайонберг медлил, прислушиваясь к дыханию девушки, любуясь игрой лунного света, придававшего ее коже оттенок светлого нефрита. Он знал, что она совсем нагая. Не приподнять ли уголок простыни?

И снова на него нашло смущение, как за обедом и потом в спальне: он чувствовал себя неловко, не знал, что делать. Тихонько отступив в тень у самой двери, он замер и остался стоять, наблюдая, изучая взглядом женское тело до мельчайшей детали, а потом, отрешившись от них, попробовал представить себе девушку как нечто цельное — великолепный резной камень, передающий некий сюжет, как знакомую форму, раковину, например. Было в этой позе и что-то от растения.

Девушка поднялась и ощупью пробралась в ванную. Лайонберг затаил дыхание, не двигаясь с места. Мгновение только тишина звучала в комнате, потом из-за дальней двери послышалось журчание — тот легкий мелодичный звук, с которым тонкая струйка ударяет в неподвижно застывшую воду, и вот уже падают со звоном последние капли, эхом высоких нот звон отдается от голубоватых плиток. Загудели трубы, мощный раскат слива, завершившийся шипением и вздохом, но к тому времени девушка снова легла в той же позе, вжавшись телом в шелковые простыни.

Восторг, словно паралич, пригвоздил Лайонберга к месту, но никогда еще он не чувствовал себя более бодрым и живым. Ощутив возбуждение, он коснулся своего напряженного члена, смиряя его, и показалось, будто его пальцы задели твердую кость. Он не мог двинуться с места, да и не хотел, он смотрел, как она запускает пальцы в свои чудные волосы, как потягивается, чуть перемещаясь во сне — изумительный горизонтальный танец в постели, сбивший покрывало с нагого тела. Лайонберг превратился в птаху на ветке, он приподнимался на цыпочках, вытягивал шею, клюв наготове.

Закинув руку за голову, Рейн прогнула спину и замерла в этом положении, потом перекатилась на бок, отбросив покрывало, наконец, опустилась на живот. Ягодицы слегка оттопырились, стопы раздвинулись, опираясь на пальцы. Она словно молилась — такая податливая, покорная. Время замерло. Лайонберг слышал, как длинные ноготки девушки нежно скребут ее бледную кожу, прелестный тихий звук, гладкое, нежное тело. Он приподнялся, завис над полом — чудо левитации — неслышный, невидимый в темноте; перестал дышать, прислушиваясь к ее дыханию, когда рука ее проникла между бедер и там задержалась, поглаживая, лаская. Послышался похожий на всхлип вздох.

Ночь была слишком коротка. Зашла луна, тени растворялись на восточном крае неба, когда Лайонберг, наконец, бесшумно отступил назад, уходя во тьму, вернулся в главное здание, в свою спальню в дальнем конце коридора. При мерцающем свете оставшегося включенным экрана он обнаружил, что бдение в комнате Рейн длилось три часа.

Он вышел к завтраку первым, охваченный безотчетной тревогой, принялся тщательно счищать скорлупу с яйца, чтобы как-то занять руки, и тут вошла она.

— Хорошо спали? — спросил он.

— Почти не спала, — покачала она головой.

— Вы же спите, как убитая, — напомнил он.

— Но не в эту ночь. — Она отпила глоток мангового сока. — Вы ведь тоже вставали.

— Откуда вы знаете?

Она улыбнулась, а Лайонберг застонал и отвернулся — улыбка была знающей, мудрой.

— Навестили меня, — сказала девушка.

Лайонберг покраснел так, что уши загорелись. Никогда прежде ему не приходилось краснеть в своем доме. Эта девушка почувствовала его присутствие возле своей кровати, она знала, что он подслушивал, когда она ходила в туалет, знала, что он видел и слышал.

— Мне так неловко, — пробормотал он.

— Все хорошо. — Рейн бодро, не смущаясь, принялась за еду. — Я просто притворялась, будто сплю, а потом я… — Смех завершил ее фразу.

— Вы не боялись?

Чуть поколебавшись, она ответила:

— Мне понравилось. Разве вы не поняли?

Она не лгала даже в самых затруднительных ситуациях. Ее откровенность очаровала Лайонберга, а это признание — в особенности.

— Просто я не знала, как быть. Да и вы не знали, верно?

Она говорила с ним, как с мальчишкой, словно хозяйкой тут была она, а он — неуклюжим, застенчивым гостем.

Белоперый дрозд вновь завел свою песню, свои коленца и переливы. Тема сменилась: девушка попросила напомнить, как зовут эту птицу.

После завтрака она собралась на пляж. Лайонберг дал ей бутылку воды и посоветовал:

— Пейте прежде, чем почувствуете жажду, иначе может наступить обезвоживание.

Девушка спускалась вниз, к пляжу, и солнце следовало за ней, дорога шла под уклон, и света становилось все больше, Рейн просто погружалась в океан тепла и света. Лайонберг приник к менее мощному из своих телескопов, следя за ярким силуэтом. Весь день он наблюдал за своей гостьей: она плавала, лежала на песочке, дремала.

Весь день он ничем больше не занимался — только любовался и ждал, когда же она вернется. В пять часов она наконец пришла и увидела, что он ждет молча, вытянув руки по швам, надеясь услышать от нее какие-то слова, но она избегала его взгляда.

— Выпьете что-нибудь? — предложил он наконец.

— Я так устала. — Похоже, она перегрелась, кожа покраснела, улыбка измученная.

Лайонберг растерянно наблюдал, как гостья уходит в свою комнату. День еще не закончился. Он выпил один и понял, что привычный ритм жизни безнадежно нарушен. Слишком рано для выпивки, даже вкус у спиртного неправильный.

Ужинал он без нее, чувствуя себя одиноким — да, именно одиноким. Возле его тарелки лежала открытая книга: «Дондзуан Ци — тридцать методов». Иллюстрации были неплохие, но текст — что за ерунда! Лайонберг принялся вслух читать заголовки, словно желая позабавить незримого сотрапезника: «Извивающийся дракон… Огромная птица, парящая над темным океаном… Кошка и мышь делят одну норку… Мул трех источников… Осенние собаки»…

Запнувшись, он захлопнул толстую, дорогую книгу. Аппетит пропал. Лайонберг поймал себя на том, что неотступно смотрит на незанятый стул, и подумал, не перегрелась ли Рейн на солнце. «Пей прежде, чем почувствуешь жажду, иначе наступит обезвоживание». Он ведь предупреждал.

В гостевой комнате было темно. Вероятно, девушка задернула занавески, чтобы отгородиться от солнечного света, а теперь и лунные лучи не проникают сюда. Несколько минут Лайонберг стоял в темноте, держа перед собой стакан воды, пока не угадал очертания ее тела на кровати — сперва он даже стакан в своей руке не мог разглядеть. Рейн набросила на себя простыню. Та маленькая, скомканная штучка на полу — скорее всего, купальник, а сама она обнажена.

Лайонберг склонился над девушкой, вновь ощутив прилив счастья, и счастье его стало еще полнее, когда он осознал, что это отраженное чувство: вдохновлено ею, но принадлежит ему.

— Что это у вас?

Ее голос внезапно прозвучал очень отчетливо, очень бодро. Неужели она все это время лежала с открытыми глазами?